Дипломатическая и публицистическая деятельность антиоха кантемира. Прийма Ф

КАНТЕМИР Антиох Дмитриевич , светлейший князь, российский государственный деятель, дипломат, тайный советник (1741), поэт, переводчик. Из рода Кантемиров. Сын Д. К. Кантемира. Получил блестящее для своего времени домашнее образование. Изучал историю, древнегреческий, латинский, итальянский, французский и русский языки. Учителями Кантемира были его отец, а также грек А. Кондоиди, немец И. Г. Фоккеродт и выпускник Славяно-греко-латинской академии И. Ю. Ильинский. Под влиянием последнего Кантемир в 1725 году перевёл с латыни произведение византийского учёного 12 века К. Манассии «Синопсис историческая», а также составил свой первый труд - «Симфонию на Псалтырь» (алфавитный указатель к стихам из псалмов; 1727). С 1722 на службе в лейб-гвардейском Преображенском полку. Вместе с отцом участвовал в Персидском походе 1722-23. В 1724 году учился в Славяно-греко-латинской академии. В 1726-27 слушал курсы философии и математики у профессоров Х. Ф. Гросса и Ф. Х. Майера, а также алгебры и астрономии - у Г. Гюйссена в Академическом университете при Петербургской АН. Перевёл с французского языка: «Некое итальянское письмо, содержащее описание Парижа и французов» (1726), «Таблица Кебика - философа» (1729) и др. Разделяя идеи петровских преобразований, сблизился с архиепископом Феофаном Прокоповичем, вошёл в так называемую учёную дружину.

Настроения «дружины» нашли отражение в первых написанных на русском языке по классическим образцам Горация и Н. Буало стихотворных сатирах Кантемира. Из 8 сатир Кантемира первые 5 написаны в России в 1729-31 и позднее сильно переработаны, 6-8-я - в Париже в 1738-39 (впервые изданы на русском языке в 1762, до этого выходили во французском переводе в 1749, в немецком - в 1752). Приписываемая Кантемиру 9-я сатира (издана в 1858) ему не принадлежит. Две первые сатиры («На хулящих учения» и «На зависть и гордость дворян злонравных») отличаются изобилием злободневных политических аллюзий, антиклерикальной направленностью, резкой критикой допетровской старины. В них автор осуждал действия тех представителей церковных и светских кругов, которые пытались после смерти императора Петра I препятствовать распространению научных знаний в России. Рассматривая петровскую Табель о рангах 1722, Кантемир отстаивал идею физического равенства людей и внесословной ценности человека. 3-я сатира («О различии страстей человеческих»), практически лишённая политического подтекста, в духе Феофраста и Ж. де Лабрюйера представляет картину нравов, развёрнутую в череде персонажей, олицетворяющих общечеловеческие пороки. Сатиры, написанные Кантемиром в Париже («О истинном блаженстве», «О воспитании», «На бесстыдную нахальчивость»), представляют собой преимущественно морально-философские рассуждения, в которых оптимистические воззрения ранних просветителей на человеческую природу (Дж. Локка и др.) корректируются пессимистической нравственной философией античного стоицизма. Присущие стилю сатир сложный, иногда латинизированный синтаксис и свободное смешение церковнославянской и просторечной лексики - результат стремления Кантемира к созданию особого поэтического языка, равно противопоставленного языку церковной книжности и собственно живой речи (литературно-теоретические воззрения Кантемира изложены им в «Письме Харитона Макентина к приятелю о сложении стихов русских», 1742, издано в 1744). В 1730 году Кантемир перевёл с французского языка трактат Б. Фонтенеля «Разговоры о множестве миров» (опубликован в 1740), в котором в популярной форме отстаивалась гелиоцентрическая система мира. Перевод книги и примечания к ней, многие из которых вошли в работу «О природе и человеке» (1743), имели немаловажное значение для разработки русской научной терминологии. В начале 1730-х годов Кантемир работал над поэмой «Петрида, или Описание стихотворное смерти Петра Великого» (не окончена; издана в 1859). Особое место в творческой деятельности Кантемира занимало издание научного наследия его отца. На свои средства Кантемир опубликовал в Лондоне фундаментальный труд отца «История возвышения и упадка Оттоманской Порты» (тома 1-2; на английском языке издан в Лондоне в 1734-35, на французском языке - в Париже в 1743, на немецком языке - в Гамбурге в 1755). Кантемир являлся сторонником естественного права, разделял идеалы просветителей. Отстаивал идею равенства людей перед законом и судом. Считал, что все люди рождаются равными, что характер человека не зависит от природы, его формирует воспитание.

После смерти императора Петра II (1730) Кантемир выступил противником «затейки» верховников, сторонником самодержавной власти. Содействовал восшествию на престол императрицы Анны Ивановны (участвовал в составлении и редактировании текста обращения дворянства к Анне Ивановне о восстановлении самодержавия).

В 1731-33 годах резидент, затем полномочный министр (до 1738) в Лондоне; вёл переговоры о признании английским двором императорского титула Анны Ивановны и назначении английского посла в Санкт-Петербурге. В ходе борьбы за Польское наследство (1733-35) способствовал избранию на королевский престол Августа III. При посредничестве Кантемира в 1734 между Россией и Великобританией был подписан торговый договор. Помимо дипломатической службы, Кантемир по заданию Петербургской Академии Наук приобретал книги, математические, физические и астрономические приборы, приглашал на работу в Академии Наук европейских учёных.

Полномочный министр (1738), чрезвычайный посол (1739-44) в Париже. Там он познакомился с Ш. Л. Монтескьё и перевёл на русский язык его «Персидские письма» (перевод не сохранился). Находился в переписке с Вольтером и другими философами и литераторами французского Просвещения. Кантемир взял на себя организацию контактов между Петербургской Академией Наук и Французской академией. Закупал и пересылал в Санкт-Петербург книги французских авторов, географические и морские карты, планы европейских городов и крепостей. Способствовал изданию в Гааге трагедии П. Морана «Меншиков» (1739). Перевёл на русский язык 22 послания Горация (частично изданы в 1744; полное издание - 1867) и 55 стихотворений Анакреонта (1736, изданы в 1867), подготовил к печати собственные произведения, снабдив их комментариями (издано с предисловием И. С. Баркова).

Был похоронен в Париже, в 1745 году на средства сестры М. Д. Кантемир перезахоронен в семейной усыпальнице в церкви Святых Константина и Елены Николаевского греческого монастыря в Москве (в 1935 монастырь вместе с усыпальницей был разрушен).

Соч.: Сочинения, письма и избранные переводы. СПб., 1867-1868. Т. 1-2; Собрание стихотворений. Л., 1957.

Лит.: Сементковский Р. И. А. Д. Кантемир, его жизнь и литературная деятельность. СПб., 1893; Александренко В. Н. К биографии князя А. Д. Кантемира. Варшава, 1896; Майков Л. Н. Материалы для биографии князя А. Д. Кантемира. СПб., 1903; Ehrhard М. Le prince Cantemir à Paris. 1738-1744. Р., 1938; Paдовский М. И. А. Кантемир и Петербургская академия наук. М.; Л., 1959; Graßhoff Н. А. D. Kantemir und Westeuropa. В., 1966; Веселитский В. В. А. Кантемир и развитие русского литературного языка. М., 1974; Бобынэ Г. Е. Философские воззрения А. Кантемира. Киш., 1981; Николаев С. И. Трудный Кантемир: (стилистическая структура и критика текста) // XVIII в. СПб., 1995. Сб. 19; Bobână Gh. A. Cantemir. Poet, gânditor şi om politic. Chişinău, 2006.

В. Л. Коровин, В. И. Цвиркун.

Антиох Дмитриевич Кантемир (1708–1744) – первый русский поэт новоевропейского типа, первый русский поэт-просветитель. Деятельность его во многом параллельна деятельности его современников – Тредиаковского и Ломоносова. Все трое выразили в литературе наиболее прогрессивные тенденции наследия петровской реформаторской эпохи. Сатира Кантемира исторически соответствует тем одам Ломоносова, которые посвящены основной теме его поэзии, теме просвещения и прогрессивной цивилизаторской государственности, а историко-литературные его труды и переводы из древних параллельны филологическим трудам Тредиаковского. Но, с другой стороны, Кантемир теснее, чем Ломоносов, связан с предшествующей стадией развития русской культуры: он остался верен старому силлабическому стиху, и поэзия его представляет, со стороны стихосложения, блестящее завершение полуторавековой истории виршевого стихотворчества: он ученик, последователь и союзник Феофана Прокоповича.

Жизнь. Кантемира. Отец поэта, молдаванский господарь, князь Дмитрий Кантемир задумал отторжение Молдавии от Турции и присоединение ее к России. Когда Петр появился на Пруте, Кантемир перешел к нему с несколькими тысячами подданных дворян; неудача прутского похода разрушила их смелый политический план, но Петру удалось в переговорах с великим визирем выговорить свободный выход своих сторонников в Россию. Так, в 1711 г. семья Кантемиров выехала в Россию. Антиоху было тогда 3 года.

Дмитрий Кантемир был одним из образованнейших людей своего времени. Написанная им по латыни «История Оттоманской империи» была известна всей ученой Европе. Разговорным языком в семье был итальянский (распространенный тогда среди балканской и левантийской интеллигенции) и новогреческий (мать Антиоха, Кассандра Кантакузен, происходила из аристократической греческой семьи), но в России семья быстро обрусела, и молодого Антиоха учили славянскому и русскому языку. Его учитель Иван Ильинский, талантливый воспитанник Славяно-греко-латинской академии, передал ему традицию силлабического стихотворства. В состав блестящего образования, которое получил Антиох, вошли и науки о природе: он слушает лекции петербургских академиков. В 1729 г. молодой Кантемир входит в общественную и литературную жизнь. Он примыкает к «Ученой дружине», объединявшей несколько просвещенных и прогрессивних деятелей; в нее входили Феофан и Татищев. Мощная личность Феофана наложила печать на всю деятельность «Ученой дружины». Кантемир, первые стихи которого по качеству стиха были не лучше виршей учеников Симеона Полоцкого, усваивает теперь от Феофана новую фактуру стиха и о прежних виршах (Сильвестра Медведева, Федора Поликарпова и др.) говорит, что они «скрипели, как двери, не смазанные ветчиною (т.е. салом)». В 1729 г. Кантемир пишет первую свою сатиру «Куму своему» со знаменательным подзаголовком «на хулящих учение», под которыми разумеются вовсе не абстрактные «невежды» или «враги наук», а различные враги «Ученой дружины», т.е. представители и главари церковной реакции, именно в этом 1729 г. выступившие особенно дерзко, стремившиеся к низвержению Феофана, к восстановлению патриаршества, к изгнанию иностранцев и, вообще, к отмене петровских реформ. Что сатира была апологией именно «Ученой дружины», видно из дошедшего до нас стихотворения Феофана, в котором он поздравляет смелого сатирика и призывает его и дальше метать громы «на нелюбящих Ученой дружины». Сатира имела успех; в рукописи она быстро разошлась по рукам; сам Феофан усиленно распространял списки. В сущности, сатира стала полулегальным произведением. Воинствующий характер просветительской деятельности молодого Кантемира ясен из той роли, которую он вместе с другими членами «Ученой дружины» сыграл в 1730 г. в восстановлении самодержавия Анны Ивановны. Не будь Феофана, Кантемира и Татищева в решающие дни, когда верховники были близки к осуществлению своих замыслов, московское дворянство осталось бы без руководителей. Им трем оно обязано своей победой. Феофан переписывался с Анной, когда она еще была в Митаве и обещал ей свою поддержку; Татищев читал первый контрпроект шляхетства, а Кантемир читал знаменитый второй контр-проект, за чем последовало «раздрание» митавских «кондиций». Казалось бы, что после восстановления самодержавия вожди «Ученой дружины» должны были занять решающие посты и дать направление новому царствованию. Произошло, однако, нечто иное. Феофан завоевал не больше, чем право не бояться казни или ссылки в монастырь, а Кантемиру было отказано в должности президента Академии наук, хотя он был тогда единственным человеком, который подходил вполне к этой должности. Академия за первые 5–6 лет своего существования плохо оправдала возлагавшиеся на нее Петром надежды. Именно такой человек, как Кантемир, энтузиаст цивилизаторской идеи, дал бы работам Академии нужное направление. Но в 1730 г. победили вовсе не просветители, и Кантемиру и его друзьям было указано их место. В этой связи становится понятно, что назначение Кантемира посланником в Лондон было не его долей в разделе политической добычи, доставшейся победителям (как неверно изображала дело дореволюционная наука), а почетной ссылкой..

В Россию Кантемиру уже не пришлось вернуться. Шесть лет (1732–1738) он был посланником в Лондоне, шесть лет (1738–1744) посланником в Париже. Дипломатом он оказался превосходным. В его лице английские и французские правительственные круги впервые увидели европейски образованного русского человека, что сыграло свою роль в моральном, так сказать, признании новой России. Часто его положение было трудным и щекотливым, в особенности в Париже, когда приходилось объяснять И оправдывать петербургские правительственные «перемены». Особенно блистательно проявилось дипломатическое искусство Кантемира во время русско-шведской войны в 1740–1741 гг.; французское правительство едва скрывало свое сочувствие шведам и всячески вредило России; надо было следить за этими интригами, умело парализовать их, но вместе с тем не рвать с парижским кабинетом; тут пригодилась Кантемиру «светскость», в XVIII веке неотделимая от профессии дипломата. Сверх того, и в Лондоне, и в Париже надо было бороться с непрерывным стремлением западных держав исключить из игры Россию, неожиданное усиление которой путало привычную шахматную доску европейской дипломатии. Кантемир-дипломат сыграл здесь роль, которую с полным правом можно назвать исторической. Донесения его своему правительству, блестящие по языку и ясности изложения, являются одним из главных источников для изучения международной истории 1730–1740-х годов*.

* См.: Майков Л. Н. Материалы для биографии Кантемира. СПб., 1903.

Досуг свой Кантемир посвящал непрерывной научной и литературной работе. В Лондоне он следил за открытиями новой английской физики; в науках о природе он стоит на уровне передовой европейской мысли своего времени. В Париже он знакомится с Монтескье; сдержанное отношение к Вольтеру говорит о самостоятельности его оценок. В Лондоне, а отчасти и в Париже, он живет в кругу образованных людей, дипломатов, певцов, музыкантов и поэтов (в том числе итальянцев, как, например, его учитель в итальянской литературе Ролли). Может быть, с влиянием французского и итальянского стихосложения связано то, что Кантемир не был переубежден реформой стихосложения, совершенной Тредиаковским, и даже первыми одами Ломоносова; он не только продолжал писать силлабические стихи, но даже составил под заглавием «Письмо Харитона Макентина»* своего рода учебник силлабического стихосложения, правда, несколько усовершенствованного. Громадную работу проделал Кантемир по переводу Анакреона и Горация. Свои старые сатиры он за границей перерабатывает; новые сатиры (VI, VII и VIII) отличаются более умеренным характером, чем воинствующие, страстные сатиры 1729–1731 гг. Вообще за границей деятельность Кантемира, по-прежнему просветительская, приняла характер просветительства научного, филологического, философского; урок 1731 г. заставил его смириться; он понял свое бессилие и примиряется с теми рамками возможной деятельности, которые ему были ясно и грубо указаны. Что же до его сатир, то, несмотря на важный пост автора, они остались на положении полулегальных произведений, ходивших по стране в списках. Через пять лет после смерти поэта его друг аббат Гуаско издал их в Лондоне (1749) во французском прозаическом переводе: отзывы на это издание неизвестны, но, очевидно, оно имело успех, если сразу потребовалось переиздание (1750). Был и немецкий перевод с этого французского перевода. Имя Кантемира получило европейскую известность, а в России все еще его сатиры не были напечатаны. Только в 1762 г. Барков наконец мог их издать (весьма неисправно)**. Такова была далеко не случайная литературная судьба первого русского талантливого поэта-просветителя.

* Имя «Харитон Макентин» составлено из букв имени «Антиох Кантемир».

** Еще в первой половине XIX века сатиры Кантемира были известны только в этом искаженном барковском тексте. В таком виде их знал и Жуковский, напечатавший в 1810 г. статью «О сатире и сатирах Кантемира», в которой «воскрешал» поэта XVIII века, и еще Белинский, чрезвычайно высоко ставивший Кантемира. Лишь в 1867–1868 гг. вышло двухтомное издание «Сочинения, письма и избранные переводы кн. А.Д. Кантемира» под ред. П.А. Ефремова, с обстоятельной и не потерявшей значения до сих пор статьей В.Я. Стоюнина. В этом издании впервые был опубликован подлинный текст сатир Кантемира, а также впервые напечатаны многие его стихотворные переводы. Указание на перевод Кантемира истории Юстина с предисловием переводчика и его же статьей о Юстине, а также публикацию двух стихотворений Кантемира содержит статья В. Дружинина «Три неизвестные произведения кн. А. Кантемира» (Журн. мин. нар. проев., 1887 г., декабрь). Существенные текстологические разыскания заключает также работа Т.М. Глаголевой «Материалы для полного собрания сочинений А. Кантемира» (Изв. отд. русск. яз. и слов. Академии наук, 1906 г., кн. 1-я и 2-я). В частности, в этой же статье Т.М. Глаголева высказывает предположение о принадлежности Кантемиру большого стихотворения «О жизни спокойной», сатиры «На Зоила», перевода сатир Буало и др. и публикует самый текст этих произведений. Не все эти предположения Т. Глаголевой одинаково убедительны, но во всяком случае они ставят перед наукой вопрос о расширении числа произведений Кантемира.

Сатиры Кантемира. В литературном наследии Кантемира главное место занимают сатиры. Их всего девять: пять написанных до отъезда за границу (1729– 1731) и потом (1736–1737) переработанных в Лондоне и три сатиры (VI, VII, VIII), задуманных и написанных в Париже (1738–1739). Так называемая IX сатира, известная только по одному неисправному списку, не вошедшая ни в одно из старых изданий и опубликованная только в 1858 г.*, названа так условно; по темам (особенно близким к темам проповедей Феофана), по языку, стилю, стиху ее несомненно надо отнести к первой группе и датировать 1731 г. Переработать эту сатиру, одну из самых содержательных, Кантемир за границей не успел.

* Напечатано Н.С. Тихонравовым в «Библиографическихзаписках» № 3, 1858.

Построение сатир Кантемира обычно единообразно. После вступления (представляющего чаще всего обращение, например, к уму своему, к Феофану, к музе, к солнцу и т.д.) Кантемир сразу переходит к живым примерам, которые, следуя один за другим, составляют галерею литературных портретов, связанных почти без переходов простым порядком звеньев. Отсюда типичное для Кантемира двойное заглавие; первое определяет обращение, дающее рамку всей сатиры; второе относится к признаку, по которому подобраны сатирические портреты. Так, например, «К уму своему (на хулящих учение)»; «К архиепископу новгородскому (о различии страстей человеческих)»; «К солнцу (на состояние света сего)»; «К князюН.Ю. Трубецкому (о воспитании)» и т.д. Обычно бросается в глаза чисто формальное значение обращения; в более слабых по построению сатирах оно низводится до степени простого литературного предлога; но даже в такой классической сатире, как третья, вопрос, заданный Феофану во вступлении (чем объясняется бесконечное разнообразие и несходство человеческих страстей?), вопрос философского порядка, остается без ответа и, следовательно, поставлен был только композиционно. Действительным содержанием этой блестящей сатиры является цепь портретов людей, одержимых разными страстями.

Несогласованность рамок построения и портретно-сатирического содержания выражает двойственное литературное происхождение сатир Кантемира. Построению он учился у Буало. Обращение в I сатире к своему уму явно восходит к IX сатире Буало «A son esprit» (1667), обращение к Феофану (в III сатире) – ко II сатире Буало «А Моliere» (1664). Между тем сами портреты связаны с Буало лишь отдаленно; они принадлежат в большинстве русской жизни, продолжая в то же время сатирическую галерею, намеченную и в проповедях Феофана, и в западной литературе; они соотносятся более поздней, чем Буало (а для Кантемира современной ему), стадии в развитии европейской сатиры. Метод портретной галереи, например, у Кантемира преобладающий, как раз почти никогда не встречается у Буало, зато постоянно применен в «Характерах» Лабрюйера (1687), в замечательной книге, представляющей переходную стадию от классицизма к просветительству XVIII века. Условные имена героев в сатирах Кантемира (Хрисипп, Клеарх, Лонгин, Иркан, Медор, Критон, Тиций и т.д.) придуманы тоже по образцу имен у Лабрюйера (а иногда прямо у него взяты). Более того, Кантемиру известна та новая моралистическая литература английского образца, которая в начале XVIII века была одним из самых передовых явлений в европейских литературах. Английского языка он (до лондонского периода) не знал, но в его дневнике 1728 г. названы «Новый французский зритель», «Мизантроп» (том II) и «Современный Ментор», т.е., очевидно, французские моралистические журналы, возникшие по образцу знаменитого, «Зрителя» Стиля и Адиссона. Впрочем, и без этого точного указания на осведомленность Кантемира в новейшей западной морально-просветительской литературе мы имели бы научное право усомниться в справедливости традиционной точки зрения, связывающей Кантемира связывающей Кантемира с Буало (и с римскими сатириками). Эта точка зрения возникла только потому, что исследователи, исходя из стихотворной формы сатир Кантемира (действительно восходящей к образцу сатир Буало) и из некоторых отдельных мест, представляющих переложение знаменитых пассажей Буало (или Ювенала), не обратили внимания на более важные обстоятельства: во-первых, Буало не современник Кантемира; он умер в 1715 г.; для поколения Кантемира он уж не живой литературный факт, а именно бесспорный «образец», давно канонизированный и приравненный к римским классикам сатиры; во-вторых, сатиры Кантемира отличаются от сатир Буало как раз той чертой, которая сближает Кантемира именно со Стилем, Адиссоном и их континентальными последователями; в противоположность Буало Кантемир охвачен пафосом литературной борьбы за реальное улучшение русской жизни; он хочет реально содействовать просвещению и гражданскому воспитанию русского народа, подобно тому, как англичане, преемники буржуазной революции 1640-х годов, стремились дискредитировать аристократию, парализовать ее развращающее влияние на нравы буржуазии и мещанства, в чем достигли значительного успеха; к тому же в русских условиях 1730-х годов стремится и Кантемир. Сатиры Кантемира, таким образом, не только хронологически, но и по историческому своему месту современны общеевропейскому процессу развития буржуазного морализма, т.е. относятся к самому передовому явлению в европейской культуре первой половины XVIII века. Кантемир в этом отношении – первый русский представитель направления, типического для Европы, направления Адиссона и раннего Вольтера, направления непосредственно реформаторского и, следовательно, далеко ушедшего вперед от изображения универсальных «недостатков человечества», обычной темы сатир Буало.

Белинский говорил в 1845 г.,что «развернуть изредка старика Кантемира и прочесть которую-нибудь из его сатир есть истинное наслаждение». Белинский же говорил, что Кантемир переживет немало литературных знаменитостей, классических и романтических. Это мнение и это предсказание оправдались. Современный читатель чувствует в Кантемире человека, для которого талантливое изображение того, что есть, нравов и пороков своего времени, всегда подчинено высшей цели борьбы за лучшее и проповеди лучшего, чувствует, иными словами, пафос просветительства и ясно различает печать личности, не стершуюся доныне. Между тем какая нужна степень филологической специализации, чтобы различить личность старых виршевых поэтов, даже таких, как Симеон Полоцкий! Это значит, что Кантемир – первый русский писатель в современном смысле слова, оправдывает установленный Белинским и вошедший в традицию обычай начинать Кантемиром обзор новой русской литературы (хотя это и не совсем точно с точки зрения истории русских литературных стилей). В статье о Кантемире (1845) Белинский писал: «Кантемир не столько начинает собою историю русской литературы, сколько заканчивает период русской письменности. Кантемир писал так называемыми силлабическими стихами – размером, который" совершенно не свойственен русскому языку; этот размер существовал на Руси задолго до Кантемира... Кантемир же первый начал писать стихи, также силлабическим размером, но содержание, характер и цель его стихов были уже совсем другие, нежели у его предшественников на стихотворческом поприще. Кантемир начал собою историю светской русской литературы. Вот почему все, справедливо считая Ломоносова отцом русской литературы, в то же время не совсем без основания Кантемиром начинают ее историю».

У Кантемира есть прежде всего дар литературного зрения. Он видит жесты, навыки, действия, характеры изображаемых им людей. В III сатире есть замечательный портрет бескорыстного сплетника, разносчика вестей Менандра. Он с утра толкается среди людей, чтобы первым узнать, какой вышел новый указ, что привез гонец из Персии, а то просто,кто женится, кто проигрался, кто умер:

Когда же Меландр новизн наберет нескудно,

Недавно то влитое ново вино в судно

Кипит, шипит, обруч рвет, доски подувая,

Выбьет втулку, свирепо устьми вытекая.

Портрет написан так талантливо, что и сейчас видишь московского сплетника 1730-х годов и слышишь интонации его речи. Но Кантемир не просто показывает остроту своего пера. Над всеми сатирами, вместе взятыми, витает один образ, оставшийся неназванным, отчасти обрисованный в VI сатире, образ человека, серьезно относящегося к цели человеческой жизни и нашедшего эту цель в выполнении долга перед обществом. Создание этого образа через противоположные образы глупых, порочных и презренных людей является величайшей нравственно-просветительской заслугой Кантемира. Все его сатиры проникнуты также общим чувством нравственной скорби о низком уровне достоинства и нравственности современников поэта. В иных случаях боль за людей, потерявших образ человека, внушает сатирику такие поразительные эпизоды, как, например, картина повально перепившихся в Николин день жителей города, на улицах которого лежат вповалку сотни мнимых румянолицых трупов (в V сатире). Негодованием и болью внушен выпад против Академии наук (в так называемой IX сатире), члены которой, забыв, для чего Петр задумал учреждение Академии, заняты соблюдением церемониала академической жизни, а не распространением серьезных наук в гостеприимно приютившей их стране.

Эти черты общи более или менее всем сатирам, но внимательное изучение показывает, что каждая отдельная сатира Кантемира всегда связана с определенной минутой в истории страны, с положением дел именно в эту минуту, благодаря чему общие просветительские идеи поэта (борьба за науку, за увеличение числа просвещенных и граждански честных людей) никогда не превращаются в отвлеченную схему. Каждая сатира Кантемира (особенно первые пять, писанные до отъезда за границу) является историческим документом реальной политической борьбы его времени; в сатирах Кантемира заключены резкие выпады против определенных лиц, представителей враждебной прогрессу партии: так, например, в примечаниях к I сатире сам Кантемир указал, что изображение в ней епископа – это портрет епископа Георгия Дашкова, главаря церковной реакции в конце 1720-х годов; вот как он нарисован Кантемиром:

Епископом хочешь быть? Уберися в рясу.

Сверх той тело с гордостью риза полосата

Пусть прикроет, повесь цепь на шею от злата,

Клобуком покрой главу, брюхо бородою,

Клюку пышно повели везти пред собою,

В карете раздувшися, когда сердце с гневу

Трещит, всех благословлять нудь праву и леву;

Должен архипастырем всяк тя в сих познати

Знаках, благоговейно отцом называти.

Что в науке? что с нее пользы церкви будет?

Иной, пиша проповедь, выпись позабудет,

От чего доходам вред; а в них церкви права

Лучшие основаны, и вся церкви слава.

Белинский писал о Кантемире (1845):

.. «Содержанием сатир его служит выражение негодования или насмешки, вызванных врагами петровской реформы. Врагов этих было два рода: приверженцы старины, не хотевшие вовсе принять идеи великого преобразователя, и бессмысленные последователи новизны, плохо или даже превратно понимавшие характер преобразования. Кантемир преимущественно вооружается против первых; однако ж есть у него злые выходки и против вторых».

Первая сатира Кантемира (1729) была направлена, как мы уже видели, против реакции, которая была близка к победе; год назад ей удалось добиться разрешения издать запрещенный когда-то при Петре «Камень веры» Стефана Яворского; Феофан и его группа ясно видели грозящую им опасность. Сатира молодого поэта была неожиданной помощью со стороны. Из стихотворного комплимента Феофана видно, как благодарна была сатирику вся «Ученая дружина», видно также («плюнь на их грозы»), как раздражена была церковная партия. Через два месяца написана была (и тоже пошла по рукам) II сатира, представляющая защиту новой правящей группы, выдвинутой петровскими реформами. Кантемир отстаивает в ней петровскую точку зрения на дворянство как сословие, возникшее когда-то из заслуг предков и потому доступное непрерывному обновлению через введение в него новых людей, выделившихся новыми заслугами. Родовитый дворянин, недоброжелательно относящийся к новым людям, отрицает, следовательно, свое собственное право на дворянство, потому что и его предки были когда-то новыми людьми. Ход мысли в этой сатире предваряет будущую социальную философию Сумарокова (оправдание дворянства заслугами). В обстановке 1729 г. гражданская смелость автора очевидна: недаром II сатира тоже стала полулегальным памфлетом. Блестяще написан портрет пустоголового потомка знатных и когда-то заслуженных предков:

Пел петух, встала заря, лучи осветили

Солнца верхи гор; тогда войско выводили

На поле предки твои, а ты под парчею

Углублен мягко в пуху телом и душею,

Грозно соплешь (спишь) пока дня пробегут две доли,

Зевнул, растворил глаза, выспался до воли,

Тянешься уж час-другой, нежишься, ожидая

Пойло, что шлет Индия иль везут с Китая.

Избит пол и под башмак стерто много мелу.

Деревню взденешь потом на себя ты целу.

Не столько стало народ римлянов пристойно

Основать, как выбрать цвет и парчу и стройно

Сшить кафтан по правилам щегольства и моды.

В промежутке между написанием второй и третьей сатиры произошли политические события 1730-х годов, т.е. восстановление самодержавия Анны Ивановны. Теперь положение «Ученой дружины» стало, несомненно, легче, непосредственная опасность устранена. С этим связан поворот в деятельности Кантемира. Он пишет сатирические басни, полные злых намеков на неудавшиеся замыслы верховников; в одной из них он советует Феофану беспощадно завершить начатое дело и уничтожить угрозу новой возможной вельможной реакции. В незаконченной поэме «Петрида» (1730) Кантемир хотел, по-видимому, нарисовать идеализированный образ Петра как противоположный героям его же сатир образец смелого реформатора и общественного деятеля. Здесь он – продолжатель Феофана, проповеди которого были началом темы Петра в русской литературе. По-видимому, в беседах с Феофаном выработана была большая программа научного и литературного просветительства. Памятником первого является перевод трактата Фонтенеля (1730), а посвящение III сатиры именно Феофану свидетельствует о согласованности действий обоих друзей. Но относительно благоприятное изменение обстановки сказалось в том, что III сатира является, скорее, картиной нравов; она ближе всего стоит к «Характерам» Лабрюйера, и местных русских черт в ней сравнительно меньше. По-видимому, Кантемир, окрыленный победой над верховниками, верит в эту минуту в возможность морального просветительства. По искусству писать портреты (скупого, сплетника, пустоголового модника и т.д.) III сатира (особенно в заграничной переработке) – лучшее из всего, что до сих пор Кантемир писал. Каждый портрет занимает в среднем 30–40 стихов; но такие сравнительно длинные портреты искусно перемежаются краткими, как, например, цитатно знаменитые два стиха о моднице:

Настя румяна, бела своими трудами,

Красота ее в ларце лежит за ключами.

В IV сатире (заглавие которой «К музе своей» и формула зачина: ироническое приглашение к музе – прекратить писание сатир – сознательно напоминают читателю одну из известнейщих сатир Буало) снова намеки на «многих», кому «не любы» его сатиры, а затем цепь портретов этих недовольных, например старообрядца Никона, который пишет обвинение против сатирика в подрыве религии, или чиновников, отказывающих автору в правосудии (по тяжебному делу о наследстве, в котором он был несомненно прав) из мести за нападки на чиновничьи нравы. Какие-то нам не известные, но реальные факты чувствуются в горьких словах:

Кто всех бить нахалится, часто живет битый,

И стихи, что чтецам (читателям) смех на губу сажают,

Очевидно, иллюзии 1730 г. быстро рассеялись, и Кантемир понял, что зло лежит глубже второстепенных отличий режима Петра II от режима Анны Ивановны и что выиграла от восстановления самодержавия во всяком случае не группа серьезных сторонников просвещения и реформ, V сатира (потом за границей переработанная до неузнаваемости) в редакции 1731 г. является, пожалуй, наименее интересной из всех; это – переложение знаменитой сатиры Буало «На человека»; вероятно, Кантемир писал ее как простое упражнение в высоком сатирическом стиле. О действительных взглядах его на русскую жизнь и действительной глубине гражданской боли за низкий уровень русских нравов свидетельствует так называемая IX сатира, а на деле"VI, незаконченная и за границей не переработанная: торговля основана на обмане; купец почтенного вида, столь ревностный к церковной службе, что «Пол весь заставит дрожать как кладет поклоны», глядишь, завтра сидит в тюрьме за мошенничество; купец, священник, чиновник отличаются только способами своей нечестности; все говорят о боге, все в глубине души верят в наживу. Сатира писалась человеком, который, наблюдая русскую жизнь, пережил чувство, близкое к ужасу:

Что уж сказать о нашем житье межусобном?

Как мы живем друг к другу в всяком деле злобном?

Тут глаза потемнеют, голова вкруг ходит,

Рука с пером от жалю (от жалости), как курица бродит.

Сатира недаром современна тем событиям в жизни Кантемира, которые показали ему, что он, Феофан и Татищев отстранены от реального руководства делами (отказ в назначении президентом Академии наук, вежливая ссылка в Лондон).

За границей наступает шестилетний перерыв (1732–1738) в работе над сатирами, объясняющийся сложными дипломатическими обязанностями и громадной работой ученого характера (изучение древних, знакомство с английской культурой, изучение новой физики). Когда же Кантемир вернется к сатирической поэзии, он будет уже не тем человеком, что в 1729–1731 гг. Прежний идеал активного просветительства сменяется теперь идеалом более кабинетного характера, идеалом мудреца, борющегося не за исправление мира, а за ограждение собственной души от унижающих человека мелких страстей и за просвещение собственного ума. Недаром VI сатира (она же и первая заграничная) озаглавлена: «Об истинном блаженстве». Новый идеал тоже достаточно высок, но это идеал морального оазиса среди царящего в мире зла:

Тот в сей жизни лишь блажен, кто малым доволен,

В тишине знает прожить, от суетных волен

Мыслей, что мучат других, и топчет надежну

Стезю добродетели к концу неизбежну.

Малый свой дом, на своем построенный поле,

Кое дает нужное умеренной воле...

Где б от шуму отдален, прочее все время

Провожать меж мертвыми греки и латины,

Исследуя всех вещей действы и причины... –

Желания все мои крайни составляет...

Так старая формула Горация (beatus ille que...) получила (впервые в русской литературе) новый смысл; она стала выражением идеала просвещенного кабинетного убежища от царящего кругом зла.

Понижение политической напряженности мысли Кантемира несомненно. Оно было прямым последствием политического поражения той группы, к которой он принадлежал. Три заграничные сатиры являются, скорее, морально-философскими рассуждениями (например VII сатира «О воспитании»). Все же полного разрыва с прошлым не произошло, если Кантемир перерабатывает свои старые сатиры. Эта вторая редакция литературно, конечно, несравненно выше первой, но устранены иные черты, устаревшие для Кантемира за 7–8-летней давностью. В творчестве Кантемира ясно различаются, таким образом, два отчетливо несходных периода.

Значение сатир Кантемира для развития русской литературы было очень велико. Еще Карамзин, назвав Кантемира «нашим Ювеналом», заметил: «Сатиры его были первым опытом русского остроумия и слога»*. Белинский в статье о Кантемире (1845), подчеркивая прогрессивное значение «сатирического направления» в русской литературе, указывает на Кантемира как на основоположника его.

Следует обратить внимание на существенное обстоятельство: сатирические образы, созданные Кантемиром, оставались еще долго жить в русской литературе: с щеголями-петиметрами, дикими помещиками, невеждами, фанатиками-суеверами и др., изображенными Кантемиром, мы встретимся и в сатирах Сумарокова, и в комедиях у того же Сумарокова, и у Фонвизина, и в сатирической журналистике XVIII века; не умерли эти образы и в начале XIX столетия, и еще у Грибоедова и Гоголя мы встретим отзвуки сатирических тем Кантемира.

В сравнении с сатирами прочие стихотворные произведения Кантемира отступают на второй план. Но внимательный анализ обнаруживает и в них решающий перелом между первым, воинствующим, и вторым, культурно-просветительским, периодом его деятельности. В России он пишет ряд колких эпиграмм (всего десять), остроумные басни, представляющие на деле политические эпиграммы против верховников, политическое послание Феофану, в котором (в зашифрованной пасторальной форме) убеждает его в непрочности церковной реакции 1729 г., переводит псалмы (в XVIII веке переложения псалмов часто играли роль философской и политической лирики, в особенности, если перелагались псалмы, говорящие о гордыне сильных или о вере, прибежище человека, униженного могущественными врагами). Все лирические стихотворения 1729–1731 гг. отражают политическую обстановку этих лет и полны намеков на события и лица (особенно басни): это –. документы эпохи. Надо помнить, что и незаконченная поэма «Петрида» тоже относится к этому времени (1730); связь этой поэмы с образом Петра у Феофана несомненна, равно как несомненно непосредственно политическое значение образа Петра у всех деятелей «Ученой дружины». Иной характер носит лирика Кантемира заграничного периода. В 1735 г. (в Лондоне) им написаны четыре оды (в его терминологии, «песни»); наиболее интересна 4-я: «В похвалу наук»; она представляет прославление благодетельной силы наук, которые когда-то озарили Египет, потом двигаясь на запад, Грецию, Рим, затем, после перерыва средних веков, возродившись в Италии, стали совершать обратное движение, с запада на восток. Эта концепция «странствующих муз» была общераспространенной в Европе в эпоху классицизма (на ней основана лучшая ода Ломоносова 1747 г., прославляющая «тишину» и предстоящие подвиги муз, приглашенных Петром в Россию). Эта ода Кантемира, как ни высок одушевляющий ее цивилизаторский пафос, явно соответствует второму, ослабленному периоду его просветительской деятельности. Заметим еще, что все четыре оды Кантемира написаны в горацианском жанре (а не в «пиндарическом» жанре торжественных од Ломоносова), как и многие оды Тредиаковского (продолжателем этого жанра станет Сумароков и, позднее, Державин).

Переводы Кантемира. Отличие двух периодов заметно и в научных работах Кантемира. Памятником первого активного воинствующего периода является перевод книги Фонтенеля (1730), явно направленной против церковного учения о вселенной, основанного на птолемеевой картине мира*. Иного характера научные и научно-литературные работы последних лет; это произведения культурно-просветительские, труды по истории литературы, по стихосложению, стихотворные переводы древних.

* См.: Райков В. Е. Очерки по истории гелиоцентрического мировоззрения в России. Л., 1937.

Как уже было сказано, в 1730 г. Кантемир, желая содействовать распространению коперниканской системы, переводит неновый уже трактат Фонтенеля «О множественности миров». Коперниканская теория была к тому времени в России уже известна. Еще в 1717 г. Петр велел издать книгу «Мирозрения» голландского ученого Гюйгенса. Но Кантемир возвращается к более старой книге Фонтенеля, потому что он заботится сейчас не столько о приращении науки, сколько о распространении ее выводов, а книга Фонтенеля справедливо считалась блестящим образцом научной популяризации. Именно Фонтенель нанес в глазах широкой образованной публики смертельный удар астрономии Аристотеля и Птолемея. В русских условиях 1730 г. перевод Кантемира был бы ударом для староцерковной партии, говорим «был бы», потому что издание это не состоялось. Академия испугалась и потребовала двойной цензуры, светской и духовной. Дело затянулось, тем более, что Кантемир только издали мог хлопотать о своей книге. Только в 1740 г, она вышла с ироническим указанием, что перевод был сделан еще «в Москве в 1730 году». Своим переводом Кантемир положил начало русской научно-популярной литературе. Книга широко читалась: зато скоро, в 1756 г., синоду удалось добиться изъятия книги и уничтожения тиража. Заслуга Кантемира в распространении гелиоцентрического учения достаточно измеряется силой этой посмертной ненависти к его труду*.

* Есть сведения о переводе Кантемиром «Персидских писем» Монтескье. Перевод до нас не Дошел.

В Лондоне и Париже, в связи с известным уже нам общим переходом к научно-образовательному просветительству, заметно изменяется характер его трудов. Он становится ученым филологом. Его труды в этой области вместе с единовременными первыми научными трудами Тредиаковского образуют новую эпоху в истории русской филологической культуры, третью, если первой считать схоластическую культуру старой богословской школы XVI–XVII веков (грамматика, риторика, пиитика, школьное изучение древних), а второй – переводы из древних при Петре. Новым здесь был совершенно европейский уровень филологического знания. Так, переводя послания Горация, Кантемир учитывает современное состояние науки (текстология, понимание трудных мест, конъенктуры и т.д.). Первый русский образец текстологически и стилистически культурного перевода древнего автора – неотъемлемая заслуга Кантемира. Приблизительная единовременность этих трудов переводам из древних Тредиаковского и раннего Ломоносова говорит о том, что здесь перед нами новая стадия в истории русской филологической культуры, хотя Тредиаковский переводит оды Горация с рифмами, а переводы Ломоносова несравненно выше кантемировых по уровню таланта. Та же норма филологической точности и эрудиции положена была Кантемиром в основу еще более раннего стихотворниго перевода 55 од Анакреона. Перевод, сделанный в Лондоне еще в 1736 г., остался неопубликованным*. В предисловии Кантемир говорит, что он следовал изданию Дасье (составившему в свое время эпоху в науке) и новым английским изданиям Анакреона. Разделяя общую ошибку науки своего времени, Кантемир не мог знать, что большинство так называемых од Анакреона представляют позднейшую стилизацию; но для европейской поэзии XVIII века не этот филологический вопрос имел значение; мнимо-анакреоновы оды давали образец культурно-совершенных форм легкой поэзии; их усвоение вызвало к жизни новую «анакреонтическую» поэзию, занявшую такое важное место в литературе XVIII века (особенно в Германии и России). Впрочем, перевод Кантемира прямого влияния на развитие русской анакреонтики оказать не мог, потому что злой рок, преследовавший все труды Кантемира, показал свою силу и на его Анакреоне: имя переводчика было настолько политически одиозным, что даже невиннейший Анакреон дождался печати только в XIX веке; для современников он пропал бесследно: реальную традицию русской анакреонтики начнут Ломоносов и поэты сумароковской группы; но перевод Кантемира важен как указание на закономерность той новой стадии в усвоении античности, которая наступила в 1730-е годы. Не случайно эта стадия современна созданию нового стиха (реформа Тредиаковского и Ломоносова), возникновению граждански-просветительской сатиры (сам Кантемир) и возникновению оды (Ломоносов). Все эти явления, вместе взятые, свидетельствуют о начале нового, европейского периода в истории национальной русской культуры.

* Он издан в указанном выше издании сочинений Кантемира под ред. П.А. Ефремова.

Вместе с Тредиаковским Кантемир был и первым русским историком литературной культуры. Это не сразу бросается в глаза только потому, что труды Кантемира в этой области рассеяны по сотням примечаний к его собственным сатирам и к «Посланиям» Горация. Если отбросить в них черную работу просветительства, пояснения (нужные для тогдашних читателей) таких слов, как Гера, Музы, Кастальский ключ, горизонт и т.д., остается свод знаний по истории литературы, достаточно серьезный, а для истории сатиры (в которой Кантемир, естественно, был особым знатоком) поражающий знанием дела. Кантемир цитирует, например, французского сатирика Матюрэна Ренье (предшественника Буало, забытого в то время во Франции), знает итальянских старых сатириков, а из римских сатириков превосходно знает таких труднейших поэтов, как Ювенал и Персий. Примечания к «Посланиям» Горация (частично опубликованным) давали целую энциклопедию сведений о быте древнего Рима, составленную по лучшим западноевропейским трудам того времени; иные примечания разрастались в небольшие исследования.

Стих и язык Кантемира. Как все филологические работы Кантемира соотносятся с целым направлением в литературной науке 1730–1740-х годов, так его трактат по стиховедению под названием «Письмо Харитона Макентина», приложенный к переводу «Посланий» Горация, понятен только в общей связи с громадным теоретическим интересом к вопросам стихосложения, интересом, естественным для литературного поколения, совершившего переход от силлабического стиха к тоническому. Но в отличие от других трудов Кантемир в вопросе о стихе занимает архаическую позицию. Его не переубедил ни трактат Тредиаковского 1735 г., ни пример первых од Ломоносова, написанных четырехстопным ямбом. «Письмо Харитона Макентина» излагает систему силлабического стиха. Чем это объясняется? Над этим задумывался уже Тредиаковский и объяснял это нерусским происхождением Кантемира (как будто Медведев, Барсов, Истомин, Поликарпов и другие представители виршевой поэзии в Москве не были чистейшими великоруссами). Вернее всего объяснить верность Кантемира старой системе, на которой воспиталась его литературная молодость, пребыванием за границей, отрывом от петербургских споров 1730–1740-х годов вокруг вопроса о стихе, отрывом от того движения, которое в России увлекало новое поколение к реформе стихосложения. Сыграло известную роль и итальянское и французское окружение, в котором Кантемир жил в Лондоне и Париже; пример итальянского и французского стиха склонял его к верности силлабической системе. Все же, изучив трактат о тоническом стихе Тредиаковского (1735), Кантемир ввел в свой тринадцатисложный стих обязательную постоянную цезуру с ударением на пятом или седьмом слоге стиха, т.е. сделал известную уступку тоническому принципу. А так как новый стих Тредиаковского представлял лишь тонизированный старый тринадцатисложный силлабический стих, то реформированный стих Кантемира не так уж далеко от него отстоит, как это кажется, если сравнить теоретические взгляды обоих поэтов. Стих Кантемира с введением постоянной цезуры (Тот в сей жизни лишь блажен, кто малым доволен) нуждается лишь в небольшом изменении, чтобы оказаться тонизированным стихом Тредиаковского.

При переработке за границей всех своих старых пяти сатир Кантемир сплошь провел принцип постоянной цезуры. Все это улучшило его стих, а накопленный опыт, зрелость таланта, полное овладение своим искусством дают второй редакции такие литературные преимущества, что иногда та же сатира кажется новым произведением. Заметим, однако, что значение документа политической борьбы 1729– 1731 гг. имеет, конечно, именно первая редакция. Из других интересных положений «Письма Харитона Макентина» отметим резкую и полемическую защиту переноса. Соответствующий параграф озаглавлен у Кантемира: «Перенос дозволен». Так как Тредиаковский в своем трактате не говорит о переносе ни слова, то полемическое острие мысли Кантемира, очевидно, направлено против французской поэзии, в которой после Малерба и Буало установилось непреложное правило совпадения стиха с синтаксической единицей. Между тем итальянские стиховеды допускали перенос. По-видимому, Кантемир в вопросах стиховедения находился под влиянием своих итальянских лондонских друзей. Впрочем, в вопросе о переносе Кантемир продолжает заодно и старую практику виршевой русской поэзии, связанную с говорным характером виршевого стиха (а у самого Кантемира с непринужденно-разговорным характером сатирического стиля).

Язык прозаических произведений Кантемира в истории русской прозы не составляет крупного этапа. Астрономический трактат Фонтенеля переведен языком, еще мало отличающимся от деловой прозы петровской эпохи. Позднее многочисленные дипломатические донесения, для которых у Кантемира был такой совершенный образец, как язык французской дипломатии, были для него школой, научившей его писать точно, сжато и ясно. «Письмо Харитона Макентина» написано в этом отношении образцово, но этот короткий учебник стиховедения и по размерам, и по характеру предмета не мог стать решающим примером. Только гений Ломоносова создает основы русского научно-теоретического языка.

Оригинальное явление представляет язык сатир Кантемира. Поражает в них свободное допущение просторечия в степени, приблизительно одинаковой и в первых пяти сатирах, и в заграничной их переработке, и в последних 3 сатирах. Кантемир не боится самых резких случаев просторечия, что лишний раз доказывает неправильность традиционного взгляда, возводящего его сатиры к сатирам Буало: у Буало нет просторечия даже в такой чисто бытовой сатире, как описание нелепого обеда у неумелого хозяина. Между тем у Кантемира на каждом шагу такие стихи:

Больше врет, кому далось больше разумети...

Когда лучше свежины взлюбит умной стерву...

Не прибьешь их палкою к соленому мясу...

Друзья в печали; нутко сел в карты играти...

Постоянно вводятся фамильярные поговорки (лепить горох в стену; чуть помазал губы в латину; щей горшок да сам большой хозяин в доме; а теперь черт не житье и т.п.). Такое широкое введение просторечия представляет случай в русской поэзии XVIII века в своем роде единственный. Язык Кантемира-сатирика продолжает и в этом отношении традицию языка проповедей Феофана. А если припомнить, как часто герои его сатир (ранних) повторяют галерею портретов у Феофана (сближения эти неоднократно делались исследователями)*, то становится ясно, что сатиры Кантемира представляют заодно и завершение отечественной литературной традиции и начало просветительской литературы в новоевропейском смысле этого слова (моральные журналы английского образца), т.е. представляют закономерную стадию в развитии русской литературы XVIII века.

* Сближение Кантемира и Феофана обстоятельно обосновал В.Г. Белинский в статье о Кантемире, 1845 г.

Тредиаковский. Переходный характер носит деятельность и Тредиаковского (1703–1769); в ней тоже не все связи оборваны с XVII веком. Но в отличие от Кантемира Тредиаковский исходит из всей совокупности школьно-риторической культуры XVII века. Исходя из нее, он нашел свой путь к новой филологической культуре, он стал просветителем в новоевропейском смысле слова, но вплоть до последних своих произведений он, в известном смысле, остался человеком схоластической культуры. Об этом достаточно свидетельствует такая всем известная особенность его языка, в стихах и прозе, как запутанность конструкции, смешение латинских оборотов речи с самыми тривиальными случаями просторечия, предпочтение трудных способов выражения, школярский педантизм. Все это создало ему еще в 1750–1760-х годах совсем особое положение в литературе, сделало легким предметом насмешек и стало одной из причин печального, вернее трагического, характера его биографии. Другая причина, главная, – социальная судьба плебея-ученого в дворянской монархии.

Василий Кириллович Тредиаковский родился в 1703 г. в Астрахани в семье священника со средним достатком. Случайно жившие тогда в Астрахани католические монахи научили его латыни. В 1722 г. в Астрахани был Петр, за ним приехал Дмитрий Кантемир, отец сатирика, взявший с собой своего секретаря Ивана Ильинского (литератора, учителя Антиоха). Беседы с Ильинским раскрыли перед юношей Тредиаковским мир знания. Он бежит в 1723 г. в Москву, где два года учится в Славяно-латинской академии. В 1725 г. он совершает второй, более смелый, побег за наукой; он отправляется в Гаагу, откуда в 1727 г. попадает в Париж, и здесь, в Сорбонне, лучшем европейском университете того времени, учится 3 года. В 1730 г. он возвращается (через Гаагу) в Россию во всеоружии европейской филологической науки. В Москве он приглядывается к новым явлениям в русской литературе, с восторгом читает в обществе вслух сатиры Кантемира, высказывается в атеистическом духе (если верить показаниям невежественного церковника Малиновского), сочувствует борьбе Феофана против староцерковной партии и называет священников «Тартюфами» и «сволочью»*. По всему видно, что не только эрудицию он привез из Парижа, но и программу действий воинствующего просветителя. Только что изданный им перевод аллегорического романа «Езда в остров любви» (1730) он рассматривает тоже как демонстративно-светское произведение и рад озлоблению на это издание церковников. Но те же причины, по которым в 1731 г. Кантемир не мог стать президентом Академии наук и был в 1732 г. услан в Лондон, заставили тем более смутиться безродного плебея. В 1732 г. он становится штатным переводчиком при Академии наук, и с этой минуты наступает конец «бурному» периоду его ранней деятельности. Тредиаковский смирился. Он погружается в громадную ученую и литературную работу, взгляды его во многом изменяются, и лишь косвенным образом скажется в его произведениях тот общий оппозиционный дух, который заставит его позднее выбрать для перевода фенелонова «Телемака».

* В письме к Тауберту. См.: М а л е и н А. Новые данные для биографии В.К. Тредиаковского //Сборн. отд. русск. яз. и слов. Академии наук. Т. 101, 1928 г.

Дальнейшая биография Тредиаковского трудноотделима от его научно-литературной деятельности. В 1733 г. он становится исполняющим должность секретаря Академии наук. Академическая карьера его сложилась крайне неудачно, чему главная причина – сознательное старание немцев-академиков не допускать русских ученых. Только в 1745 г. преобразователь русского стихосложения стал профессором, что тогда равнялось званию академика. Но формальное уравнение в правах с другими академиками не улучшило положения Тредиаковского, и нелады с Академией продолжались до самого выхода его в отставку (1759). В 1750-е годы положение осложняется литературной борьбой с Ломоносовым, а вскоре и с Сумароковым и с учениками Сумарокова, которым непонятна и смешна фигура филолога-эрудита. Тредиаковский становится мишенью эпиграмм и предметом нападок, иногда самых грубых. Он продолжает героически работать, но с каждым годом усиливается его литературное одиночество. В 1760-е годы автор «Тилемахиды» (1766) – самая изолированная фигура в русской литературе. Личные бедствия (он три раза, например, погорел) и нужда усиливаются; после выхода в отставку наступила полунищета. В 1769 г. всеми забытый старик умер. Что руководило им в циклопическом труде, на который он положил свою жизнь, лучше всего скажут его собственные предсмертные (1768) слова: «Исповедую чистосердечно, что после истины ничего другого не ценю дороже в жизни моей, как услужение, на честности и пользе основанное, досточтимым по гроб мною соотечественникам». Им руководила могучая страсть послужить делу основания русской литературной и научной культуры. Он мечтал о будущей русской Сорбонне, которая прославит в науке имя России. Стать предшественником этой будущей Сорбонны было сознательной целью его жизни. В значительной мере цель была выполнена, так как из всего им совершенного два, по крайней мере, дела: основание тонического стихосложения и создание русского гомеровского гексаметра, – являются заслугой исторического значения.

Реформа стиха. Объединив академических переводчиков в «Русское собрание» (1735), Тредиаковский прочитал доклад, в котором намекнул, что он знает способ реформировать стихосложение. Действительно, в 1735 г. вышел его «Краткий и новый способ к сложению стихов российских», в котором указан принцип тоники и названы основные стопы. К трактату приложены стихотворения, написанные тоническим размером (впрочем, еще в 1734 г. Тредиаковский напечатал тонические стихотворения). Этим произведена была реформа, ставшая поворотной датой в истории русского стиха. Чем же объясняется эта реформа?

Давно опровергнуты попытки некоторых ученых объяснить ее инициативой образованных иностранцев, как швед Спарвенфельдт (шведский посланник в Москве в 1683–1686 гг.), высокопросвещенный лингвист, или немцы Глюк и Паус. Для образованных иностранцев (шведов, датчан, немцев, голландцев) естественно было, если судьба забрасывала их в Россию, пытаться слагать русские стихи по привычной для них тонической системе (много таких стихов, например, Пауса, до нас дошло). Но ни в каком отношении к реформе 1735 г. эти опыты, сами по себе очень интересные, не стоят*. Паус, например, требует писать ямбами, хореями, амфибрахиями и т.д., между тем как Тредиаковский исходит из долгой традиции старого тринадцатисложного силлабического стиха. Не оправдались попытки других ученых объяснить реформу постепенным перерождением в тонический старого силлабического стиха, в котором будто бы незаметно росли тонические элементы; тонический стих будто бы возник «сам собой»**. Эта концепция отпадает и по общеметодологическим основаниям, и по расхождению с прямыми фактами: стихи поздних силлабиков, например Феофана, ничуть не «тоничнее» стихов Симеона Полоцкого.

* Попытку представить теорию и практику нового стиля у Тредиаковского как заимствование, чуть ли не плагиат у Глюка и Пауса, сделал В.Н. Перетц – см, его «Историко-литературные исследования и материалы», т. III, СПб., 1902.

** Такова точка зрения Л.И. Тимофеева в его книге «Проблемы стиховедения» (М., 1923), впрочем, заключающей ряд ценных данных.

Действительная причина реформы – национально-историческая. Занималась заря новой национальной русской культуры. Естественны были поиски наиболее национальных форм стиха, а такие формы могла дать только тоническая система. Дело в том, что характерной особенностью русской речи является ее многоакцентность (русское ударение может свободно падать на любой слог от конца, начиная с первого, кончая третьим, четвертым, пятым, иногда даже седьмым: переход, удивленье, тишайшая, переворачивающимися и т.д.). При такой акцентной свободе русской речи силлабический стих был недостаточно стихом, он слабо отделял стихотворную речь от прозаической. Недаром он звучал сравнительно неплохо в сатире, т.е. в жанре, наиболее приближающемся к разговорной интонации (ср. сатиры Кантемира), но совсем недостаточен был для оды и поэмы, т.е. для жанров, которым в эпоху классицизма предстояло особое развитие. Другое дело – языки с постоянным ударением (во французском языке на последнем слоге, в польском – на предпоследнем); там силлабический стих является наиболее национальным и, напротив, тонический обедняет звучание речи. Вот эту ритмическую бедность русского силлабического стиха имел в виду Тредиаковский, когда позднее называл русские вирши не стихами, а «прозаическими строчками». Тоническое стихосложение было создано, таким образом, потому, что литературному поколению 1730-х годов предстояла историческая задача создания национальной стихотворной культуры.

Кроме того, силлабический стих был прежде всего стихом схоластической школьной культуры, а эта культура уступала теперь место новой культуре централизованной и европеизированной абсолютной монархии. Существенно важно здесь и следующее обстоятельство: тонический принцип был введен в русское стихосложение под воздействием народной песни, русского фольклора. Сам Тредиаковский не один раз указывал на то, что изучение народных песен внушило ему мысль о решающей роли ударения в русском стихе.

В трактате 1735 г. он писал; «всю я силу взял сего нового Стихотворения (т.е. стихосложения) из самых внутренностей свойства, нашему стиху приличного; и буде желается знать, но мне надлежит объявить, то поэзия нашего простого народа к сему меня довела. Даром, что слог ее весьма не Красный от неискусcтва слагающих; но сладчайшее, приятнейшее и правильнейшее разнообразных ее стоп... падение подало мне непогрешительное руководство к введению... оных вышеобъявленных двухсложных стоп».

Теоретически тоническое стихосложение провозглашено в «Кратком и новом способе» 1735 г., но отсюда не следует, что Тредиаковский построил реально новый стих. Окончательно осуществил реформу стиха только Ломоносов в 1739 г. Стихи же, приложенные к трактату 1735 г., являются в основном лишь тонизированными старыми стихами. Вот образец нового стиха Тредиаковского:

Галлия имеет в том, ей, толику славу,

Что за старшу дочь твою можно счесть по праву.

Ясно, что этот стих (с школьной точки зрения, своего рода семистопный хорей) представляет на деле тот же старый силлабический тринадцатисложный стих, подвергшийся тонизации через введение равномерно падающего ударения. Типичный стих Кантемира

Стезю добродетели к концу неизбежну

теперь звучал бы, скажем, так:

Славу добродетели в жизни неизбежну.

Характерная ограниченность стиховой реформы Тредиаковского выразилась и в следующих чертах его теории 1735 г.: он не отказывается даже принципиально от силлабической системы совсем; он отвергает возможность ввести ее в стихах короткой меры (например, семи- и пятисложных), а тонический принцип предлагает применять лишь в длинных стихотворных строках. Затем, он видит возможность осуществления в русском стиле лишь одного размера: хорея, и дает примеры только его. Предложенные Ломоносовым трехсложные размеры и даже ямб, ставший потом основным размером русской поэзии, Тредиаковский не вводит ни в теории, ни в практике этого времени. Наконец, Тредиаковский не смог преодолеть традиции силлабической поэзии и в вопросе о рифме; он использует в серьезной поэзии только женскую рифму, унаследованную русскими и украинскими силлабистами из польской поэзии; сочетание же рифм, т.е. введение мужской рифмы рядом с женской, он решительно отвергает. Тредиаковский совершил не исторический переворот, а полуреформу. Иначе оно и не могло быть. Сразу оторвать русский стих от полуторавековой силлабической традиции было невозможно. Нужна была переходная стадия, переходный стих, являющийся и заключением силлабической поэзии и заодно началом тонического стихосложения. Тредиаковский этот переходный стих и создал. Держался он в поэзии недолго, хотя его приняли почти все известные нам школьные поэты того времени (например, профессор Харьковского коллегиума Витынский) и молодые поэты Шляхетного корпуса (Собакин и молодой Сумароков). С появлением первых од Ломоносова новый стих Тредиаковского быстро исчезает. Один Тредиаковский безнадежно, но упорно отстаивал свое создание, но и он в большинстве своих стихотворений принял ломоносовский четырехстопный ямб и александрийский стих. Еще упорнее отстаивал он перед новым поколением 1740–1750-х годов свой приоритет во введении тонического стиха. Свой старый трактат 1735 г. он для этой именно цели переработал и под тем же заглавием ввел в I том своих «Сочинений и переводов» (1752) совершенно другое произведение, представляющее учебник ломоносовской системы стихосложения, учебник полный и образцово точный. Но попытка отбросить в забвение старый трактат 1735 г. и подставить вместо него изложение ломоносовской системы никого из сведущих людей обмануть не могла. В тщетной попытке утвердить свой приоритет в реформе стихосложения Тредиаковский был и прав и неправ – прав формально, потому что он действительно первый теоретически установил принцип тоники, неправ потому, что реальным основателем нового стихосложения был тот, кто создал не тонизированный старый, не реформированный виршевой стих, а стих чисто тонический, оторвавшийся полностью от наследия силлабического стихосложения, а этим творцом был не он, а Ломоносов. Здесь поражение Тредиаковского было непоправимое и настолько полное, что ломоносовское и послеломоносовское поколения забыли то, что было неотъемлемой заслугой Тредиаковского, а именно установление если не тонического стиха, то принципа тоники*.

* В нашей науке было высказано мнение, что приписывать Ломоносову честь осуществления подлинного тонического стихосложения неосновательно и что это стихосложение осуществил до него именно Тредиаковский, «родоначальник тонического стиха» (см.: Бонди С. М. Тредиаковский, Ломоносов, Сумароков//Тредиаковский, Стихотворения/Под ред. акад. А.С. Орлова. Л., 1935). Между тем самое изложение вопроса, данное С.М. Бонди, указывает именно на то, что Тредиаковский открыл только принцип тоники, но не создал реальной системы стиха, которая восторжествовала в русской поэзии со времени первых опытов Ломоносова. Кратко, но отчетливо и убедительно охарактеризована роль Тредиаковского в истории русского стиха и его отношение к силлабике в статье Б.В. Томашевского «Проблема стихотворного ритма» в его книге «О стихе», Л., 1929).

Тредиаковский принял поневоле ломоносовский ямб; но его метрическое мышление, сложившееся в последнем счете на старом длинном силлабическом стихе, продолжало тяготеть к длинному стиху. Поиски новых форм длинного стиха привели его к созданию гексаметра.

Тредиаковский был воспитан французской культурой, и ей принадлежали все его симпатии и впоследствии: не случайно то, что большинство переведенных им книг переведены с французского. К германской культуре он явно был равнодушен. Но в одном вопросе ему естественно пришлось следить за работой именно немецких поэтов, именно в вопросе о различных формах стиха, потому что в известных Тредиаковскому языках только немецкий сходился с русским в тоническом стихосложении. Уже Ломоносов под несомненным влиянием Готшеда и готшедианцев писал в молодости гексаметры, из которых несколько до нас дошло. Тредиаковский следит за громадной работой, которую послеготшедовское поколение проделало над гексаметром и другими антикизирующими метрическими формами. Начало «Мессиады» Клопштока (1747) произвело, по-видимому, на него особое впечатление, если в романе «Аргенида», над переводом которого он уже работает (весь перевод вышел в 1751 г.), некоторые стихотворные вставки переведены гексаметром:

Первый Феб, говорят, любодейство с Венерою Марса

Мог усмотреть: сей бог зрит все, что случается, первый.

В принципе (а часто и по блестящей фактуре) это – гексаметр Дельвига, Гнедича и Жуковского. Тредиаковский правильно решил вопрос о природе русского гексаметра. Он понял, что русский гексаметр должен быть основан не на долготе и краткости слогов (как античный), а на ударении, т.е. должен быть гексаметром тоническим. Это вошло в историю русского стиха, равно как создание Тредиаковским гексаметра не чисто дактилического, а дактило-хореического. Далее он правильно понял, что гексаметр, стих длинный и не допускающий рифм, должен быть особенно тщательно разработан в ритмическом и звуковом отношениях. Позднее в «Тилемахиде» (1760) сами размеры поэмы (свыше 15 тыс. стихов) заставили его обратить особое внимание на ритмическое разнообразие и звуковую организацию стиха. И он достиг здесь такого мастерства, что Радищев сочтет нужным посвятить целый трактат («Памятник дактило-хореическому витязю», 1801) анализу ритмики и фонетики гексаметра «Тилемахиды». Далее Тредиаковский понял, что русский гексаметр неизбежно связан с античным (преимущественно гомеровским) стилем. Многие гексаметры «Тилемахиды» являются образцом русского гомеровского стиля: «Все преплывает моря многопагубны он содрогаясь...».

«Тилемахида» Тредиаковского сделала возможной будущую русскую «Илиаду» Гнедича и «Одиссею» Жуковского, причем особую роль в передаче XIX веку наследия Тредиаковского сыграл Радищев. Не случайно то, что эпиграфом к «Путешествию из Петербурга в Москву» он взял стих из «Тилемахиды».

Тяготение к длинному стиху, приведшее Тредиаковского к созданию гексаметра, связано с другой особенностью, отличающей его от Ломоносова: явным тяготением к повествовательной поэзии. Ему случалось писать и оды, и трагедию*, но главные его литературные произведения – это три переводных романа: «Езда в остров любви» (1730), «Аргенида» (1751) и «Тилемахида» (1766).

* В 1750 г. по заказу правительства Тредиаковский написал трагедию «Децдамия»; она вышла у него столь громоздкой по объему и запутанной, что поставить ее на сцене не удалось. Напечатана она была лишь после смерти Тредиаковского, в 1775 г.

«Езда в остров любви». «Езда в остров любви», перевод старого (1663) галантно-аллегорического романа аббата Поля Тальмана, произвела в 1730 г. фурор (в письме Шумахеру Тредиаковский описывает успех своего романа), потому что она была первой печатной русской книгой, сообщающей дворянским читателям тонкую любовную культуру, разработанную во французской беллетристике. Выбор Тредиаковского в 1730 г., когда только что вышел последний том Лесажева «Жиль Блаза», поражает своей архаичностью; его беллетристическое мышление явно принадлежит давно прошедшей, долесажевой стадии европейского романа, но для русского читателя, который воспринимал эту книгу на фоне старой русской повести, «Езда» была, очевидно, как раз тем, что было нужно. Мало того, недовольство церковной партии свидетельствует о том, что невинный сам по себе старый роман в русских условиях получил просветительский смысл уже тем, что это был чисто светский роман, прославивший сладость любви и учивший всем тонкостям галантного любовного поведения.

Архаистичность беллетристических вкусов Тредиаковского выражается еще отчетливее в том, что главные труды его в переводной беллетристике дали России два самых знаменитых образца западно-государственного романа, а жанр этот для Франции XVIII века был уже пройденным этапом в развитии повествовательной литературы, – не говорим уже о хронологическом запоздании: «Аргенида» Барклая, переведенная Тредиаковским в 1751 г., вышла в 1621 г., а «Тилемахида» (1766) в 1699 г. Очевидно, новые формы романа, типичные именно для XVIII века, формы, соответствующие подъему буржуазной демократии (Лесаж, Фильдинг, Ричардсон), для Тредиаковского не существуют, как, впрочем, и для Ломоносова, который в параграфе 151 «Риторики» (1748), объявив писание и чтение романов пустой тратой времени, делает ис

Тывинский государственный университет

Филологический факультет

Кафедра русского языка

НА ТЕМУ: Первые шаги в упорядочении русского литературного языка на новой основе (А.Д. Кантемир, В.К. Тредиаковский)

Выполнила студентка 5 курса 4 группы Чаштыг О.Х.

Проверила: Суздальцева Л.Т.

Кызыл - 2009

Формирование национального русского литературного языка заключалось в сложных преобразованиях структуры литературных текстов и в перестройке литературного языка как системы подсистем, в разрушении старого противопоставления двух типов литературного языка и в становлении системы его функциональных разновидноcтей. Завершение этого процесса связано с деятельностью Пушкина, с развитием реализма в литературе, но непосредственные его истоки относятся к концу петровского времени и началу следующего этапа в истории русской литературы и русского литературного языка - к периоду классицизма, который с полным основанием можно назвать также ломоносовским периодом. Первые практические шаги в упорядочении русского литературного языка на основе теоретических установок классицизма, предусматривающих соответствие жанра и стиля литературного произведения, сделал А. Д. Кантемир в своих стихотворных сатирах.

Кантемир рассматривал сатиру как жанр, требующий «низкого» стиля. О языке своих сочинений он отзывался так: «Обыкши я подло и низким штилем писать, не умею составлять панегирики, где высокий штиль употреблять надобно». В соответствии с этой установкой Кантемир довольно смело вводит в текст своих сатир просторечие, иногда и грубое. Так, в сатире II «Филарет и Евгений» читаем:

Грозно соплешь, пока дня пробегут две доли, Зевнул, растворил глаза, выспался до воли, Тянешься уж час-другой, нежишься, ожидая Пойло, что шлет Индия иль везут с Китая, Из постели к зеркалу одним прыгнешь скоком...

Здесь же находим такие слова и выражения, как докука, заторопев, похлебство, пожитки, гнусна бабья рожа, плюет на то, потрись на оселку, в рот куски управляет, как свинье узда и другие.

Однако Кантемир соблюдает меру в употреблении просторечия. Средства разговорного языка подвергаются в сатирах Кантемира определенному отбору и упорядочению. Столь же осторожен он и в употреблении церковнославянизмов, которых в его сатирах весьма немного. Особенно показательно то обстоятельство, что Кантемир избегает столкновения в одном контексте церковнославянизмов и просторечия, столкновения, столь характерного для языка многих литературных произведений петровского времени. В результате создается язык довольно ровный, свободный как от высокопарной «славянщизны», так и от нарочитой просторечной грубости. Приведем типичный отрывок из той же сатиры «Филарет и Евгений»:

Как тебе вверить корабль? ты лодкой не правил, И хотя в пруду твоем, лишь берег оставил, Тотчас к берегу спешишь гладких испугался Ты вод. Кто пространному морю первый вдался, Медное сердце имел: смерть там обступает С низу, с верху и с боков, одна отделяет От нее доска, толста пальца лишь в четыре: Твоя душа требует грань с нею пошире; И писана смерть тебя дрожать заставляет; Один холоп лишь твою храбрость искушает, Что один он отвечать тебе не посмеет.

Кантемира нередко оценивают как писателя, который завершает древнюю и начинает новую русскую литературу. Эта имеющая серьезные основания оценка справедлива и по отношению к языку его произведений. Несмотря на огромную силу объективно протекавшего процесса демократизации литературного языка, большинство писателей вплоть до петровского времени все же считало литературным языком язык книжно-славянского типа. Поэтому, даже не владея этим типом языка как целостной подсистемой, они стремились иногда кстати, а чаще некстати употреблять книжно-славянские грамматические формы, слова и обороты. Кантемир был первым крупным русским писателем, который сознательно отказался от книжно-славянского типа языка и обратился к разговорному языку как основному источнику языка своих произведений.

В рамках поэтики классицизма сатира как литературный жанр открывала возможности свободного обращения к повседневному живому употреблению для построения языка литературного произведения. Однако было бы в корне неверно отождествлять язык «низких» жанров классицизма с бытовым просторечием. Кантемир квалифицирует стиль своих сатир как «низкий» лишь в противоположность «высокому», книжно-славянскому стилю панегирической поэзии. «Низкий» стиль не означал сниженного, вульгарного, грубого стиля; «низким» он был лишь в противоположность «высокому». Почерпнутый из античных и средневековых риторик термин «низкий стиль» вообще не был удачен для русского языка в силу дополнительных смысловых ассоциаций, которые он вызывал, поэтому наряду с этим термином употреблялся и другой, более соответствующий сущности обозначаемого явления - «простой стиль».

Заметная веха в теоретическом осмыслении процессов развития русского литературного языка - труды В. К. Тедикаовского. В 1730 г. Тредиаковский опубликовал перевод романа французского писателя Поля Тальмана «Езда в остров любви». В обращении «К читателю» переводчик писал:

На меня, прошу вас покорно, не извольте прогневаться (буде вы еще глубокословныя держитесь славенщизны), что я оную не славенским языком перевел, но почти самым простым русским словом, то есть каковым мы меж собой говорим. Сие я учинил следующих ради причин. Первая: язык словенской у нас есть язык церковной, а сия книга мирская. Другая: язык словенской в нынешнем веке у нас очюнъ темен, и многие его наши читая не разумеют, а сия книга есть сладкия любви, того ради всем должна быть вразумительна. Третия: которая вам покажется может быть самая легкая, но которая у меня идет за самую важную, то есть, что язык славенской ныне жесток моим ушам слышится, хотя прежде сего не толко я им писывал, но и разговаривал со всеми: но за то у всех я прошу прощения, при которых я с глупосдо-вием моим славенским особым речеточцем хотел себя показывать.

В этом высказывании выдвигаются два важнейших теоретических положения: 1) отказ от «славенского» языка как языка литературы и признание за ним роли только языка церкви, 2) ориентация на разговорный язык как основу литературного языка. Существенны и указания на то, что в первой половине XVIII в. «язык славенской» был уже для большинства читателей «очень темен», малопонятен, а для некоторых был и эстетически неприемлем («язык славенской ныне жесток моим ушам слышится»).

Здесь необходимо вернуться к уже затрагивавшемуся вопросу о сущности явления, называемого сближением литературного языка с разговорным, а также коротко рассмотреть вопрос о том, что подразумевали писатели и филологи XVIII в. под «славенским языком».

В период формирования нации, для которого характерно «единство языка и беспрепятственное развитие», преодолевается тенденция к расхождению между литературным и разговорным языком, главенствующей становится тенденция к сближению литературного языка с разговорным. Это сближение состоит в устранении из литературного языка архаически-книжных языковых единиц и замене их единицами разговорного употребления, а также в устранении приемов организации языковых единиц в литературном тексте, с наибольшей очевидностью вступающих в противоречие с общепринятой организацией языковых единиц в разговорной практике.

Для писателей и филологов XVIII в. была, разумеется, очевидна существенная разница между тогдашним разговорным «живым употреблением» и старинным литературным языком, за которым закрепилось наименование «славенского». И если в современной науке вопрос о литературном языке Древней Руси. В его разновидностях не окончательно прояснен, то в XVIII в. он тем более вырисовывался весьма смутно. «Славенским языком» обобщенно называли язык старинных книг, преимущественно религиозных («язык славенской у нас есть язык церковной»), не выявляя и не подчеркивая различий ни между церковнославянским и древнерусским литературным языком, ни между типами древнерусского литературного языка. «Славенский язык» соотносился с русским языком как язык прошлого («язык славенской в нынешнем веке у нас очень темен») с языком современным. В. В. Колесов пишет: «В отличие от предыдущей эпохи, в XVIII в. актуальным было не противопоставление церковнославянское - русское, а противопоставление живое русское (общерусское) - архаическое (в том числе славянизмы разного рода». Это высказывание правильно отражает представления литераторов того времени. В 1769 г. Д. И. Фонвизин писал: «Все наши книги писаны или славенским, или нынешним языком». Хронологическая, а не генетическая противопоставленность «славенского» и «нынешнего» языка сформулирована здесь совершенно четко.

В XVIII в. было распространено также выражение «славянороссийский (или славянорусский) язык». Этим наименованием подчеркивалось единство старинного «славенского» (славянского) и современного русского языка и преемственность второго по отношению к первому. Достаточно строгого разграничения понятий «славенский» и «славянороссийский» не было, но если «славенским» обычно называли язык старинный, то «славянороссийским» - не только старинный язык, но и те разновидности современного литературного языка, которые подчеркнуто были ориентированы на сохранение книжно-славянских традиций, представляли собой попытку объединения старого и нового в литературном языке с опорой преимущественно на старое.

Высказанные Тредиаковским положения имели большое теоретическое значение для своего времени. Особенно это относится к принципу опоры на разговорный язык, на живое употребление. Следует, однако, иметь в виду, что Тредиаковский предлагал ориентироваться не на разговорный язык вообще, а лишь на разговорный язык «благородного сословия». В «Речи о чистоте российского языка» он говорил: «Украсит его (то есть русский язык) в нас двор ея величества в слове учтивейший и великолепнейший богатством и сиянием. Научат нас искусно им говорить и писать благоразумнейший ея министры и премудрый священноначальники, из которых многий, вам и мне известный, у нас таковы, что нам за господствующее правило можно б их взять было в грамматику и за краснейший пример в реторику. Научит нас и знатнейшее и искуснейшее благородных сословие. Утвердят оный нам и собственное о нем рассуждение и восприятое употребление от всех разумных: не может общее, красное и пишемое обыкновение не на разуме быть основано, хотя коль ни твердится употребление, без точныя идеи об употреблении». Конечно, «двор ея величества», «благоразумнейший ея министры и премудрый священноначальники» упоминаются здесь главным образом для соблюдения этикета, но «благородных сословие» и «употребление от всех разумных», т. е. образованных, имеющих «идею об употреблении», - это уже вполне реальные факторы, которые имеет в виду Тредиаковский. Таким образом, он ориентирует литературный язык на «живое употребление» образованного дворянства. Несмотря на социальную ограниченность, для того времени это был прогрессивный принцип, поскольку он отвергал архаический «славенский» язык и утверждал современный разговорный язык (хотя и в сословно ограниченном объеме) в качестве основы литературного языка.

Но прогрессивные теоретические установки Тредиаковского почти не получили практического воплощения в его собственных ранних литературных трудах. Так, язык «Езды в остров любви» тяжеловесен, имеет в своем составе довольно многочисленные канцеляризмы, не свободен и от церковнославянизмов, изобилует громоздкими синтаксическими конструкциями и в целом далек от «живого употребления». Вот как выглядит начало романа в переводе Тредиаковского:

Я за справедливое нахожу, любезный мой Лщида, чтоб вам известие учинить о мне, и по отсутствовании такожде чрез целый год, дабы наконец вас освободить от нетерпеливого безпокойства, в которое вас привело безысвестие о моем состоянии. Я во многих перебывал чюжестранных краях от того времяни, как я с вами разлучился. Но не Можно мне вас уверитъ в состоянии, в котором я ныне нахожусь, что буду ль я довольно иметь силы к описанию вам моего пути. Сие еще умножит настоящее мое нещастие, ежели мне надобно будет возновить « памяти моей то, которое уже прошло, и так же сие не имеет как возрастить мою болезнь, ежели мне надлежит мыслить о оных роскошах, от которых мне не осталось как горкое токмо воспоминовение

В более поздний период своей деятельности, относящийся уже к ломоносовскому времени, Тредиаковский стал склоняться к «славенскому» языку как основе русского литературного языка. По мнению В. В. Виноградова, это явилось результатом влияния общественных; настроений 40 - 50 годов XVIII в., когда все громче стали раздаваться протесты против увлечения западноевропейскими языками. В «Предъизъяснении об ироической пииме» Тредиаковский писал: «На чтож нам претерпевать добровольно скудость и тесноту французскую, имеющим всякородное богатство и пространство славянороссийское?».

При всей противоречивости литературного творчества Тредиаковского, в нем были несомненные удачи. Известно, например, что Пушкин высоко ценил некоторые места «Тилемахиды», особенно стих, который и Дельвиг, считал примером прекрасного гекзаметра:

Корабль Одисеев, Бегом волны деля, из очей ушел и сокрылся.

Список использованной литературы

1. Горшков А.И. Теория и история русского литературного языка: учеб. пособие. – М.: Высш. шк., 1984. – 319 с.

Антиох Кантемир и развитие русского литературного языка Веселитский Владимир Владимирович

Дипломат - ученый - писатель

Дипломат - ученый - писатель

Взгляды Кантемира сложились под сильным влиянием преобразований в государственной, общественной и культурной жизни России в петровское время. Да и биография писателя тесно связана с этой эпохой. Кантемир прожил недолгую (менее 35 лет), но яркую и содержательную жизнь, он оставил значительное литературное наследие. Дед писателя Константин Кантемир был известный военачальник, ставший потом правителем («господарем») Молдавии, находившейся под турецким владычеством. Отец - Дмитрий Кантемир (1674–1723) в 1710 г. также занял пост господаря. Стремясь освободить родину от гнета султанов, Дмитрий во время русско-турецкой войны 1711 г. заключил договор с Петром I. Однако русская армия у реки Прут попала тогда в трудное положение и вынуждена была отступить. Вместе с ней ушел Дмитрий Кантемир с семьей и большим числом последователей. В России Кантемир был хорошо встречен, назначен сенатором, Петр I пользовался его советами. В 1722–1723 гг. Кантемир сопровождал царя в Персидский поход и умер на обратном пути из похода. В записной книжке Петра сохранился отзыв: «Оный господарь человек зело разумный и в советах способный».

Отец Антиоха был не только государственным деятелем, но и автором ряда трудов по истории, философии, искусству. Он владел многими языками, являлся членом известной тогда Берлинской академии. Его большое сочинение «Книга систима, или состояние мухаммеданской религии» было напечатано на русском языке (в переводе с латинского И. Ильинского) еще при его жизни (1722), другое - «Историческое, географическое и политическое описание Молдавии» - в издательстве Н. Новикова (1789). Мать писателя Кассандра Кантакузен также отличалась образованностью. Антиох родился 10 сентября 1709 г. в Константинополе, но первые впечатления его связаны с настоящей родиной - Россией.

Родители, особенно отец, уделяли большое внимание воспитанию и образованию детей. Известно, что Дмитрий Кантемир в завещании просил не назначать никого из них наследником, «пока не опробованы будут в науках и в других инструкциях». Уже тогда он выделял Антиоха: «в уме и науках понеже меньшой мой сын от всех лучший». Домашним наставником Кантемира был известный своей ученостью Анастасий Кондоиди, прибывший вместе с Дмитрием Кантемиром и позднее назначенный Петром I на видные должности. Он обучал Антиоха языкам и истории. Большое влияние на будущего писателя оказал другой домашний учитель - Иван Ильинский, в дальнейшем переводчик Академии наук. Сам писавший стихи, Ильинский учил Антиоха силлабике и церковнославянскому языку, прививал ему вкус к литературе. Дружба и переписка Антиоха со своими учителями не прерывалась до конца его жизни. Некоторое время Кантемир учился в московской Славянско-греко-латинской академии («спасских школах» - о них он вспоминает в сатирах), которая давала тогда довольно широкое образование; выпускниками ее были В. Н. Татищев, М. В. Ломоносов, В. К. Тредиаковский и др.

О юношеских интересах Кантемира свидетельствует обращение его к Петру I (1724), где он указывал на «склонность в себе... снискати науки» и называл древнюю и новую историю, географию, юриспруденцию и «что к стату политическому надлежит», математику и «минятуры» (живопись). После открытия Петербургской академии наук Кантемир был (1726–1727) одним из первых студентов академического университета (Петербургский университет возник позже). Он слушал лекции (на латинском и других языках) видных академиков (профессоров, как их называли) - Д. Бернулли, Ф.-Х. Майера по математике, Г.-Б. Бильфингера по физике, Г.-З. Байера по истории, Хр.-Ф. Гросса по нравоучительной философии.

Последняя дисциплина немало значила для Кантемира, поскольку Гросс излагал передовые и новые для того времени вопросы о гражданских правах, общественном устройстве и т. д. Позднее Кантемир имел переписку еще с одним петербургским академиком - крупнейшим математиком и физиком Л. Эйлером. Не следует удивляться широкому кругу наук, изучавшихся Кантемиром. Энциклопедизм интересов и знаний был обычным среди образованных людей XVIII в. Мы убедимся в этом на примере произведений Кантемира. Но история России XVIII в. знает и других ученых-энциклопедистов - это прежде всего Ломоносов, который был филологом, писателем и ученым-естествоиспытателем. Художественные произведения под пером деятелей XVIII в. сплошь и рядом соседствовали с философскими и научно-публицистическими.

В доме Кантемиров говорили по-русски, но звучала и иная речь - мать писателя была гречанкой, с Дмитрием Кантемиром приехало немало молдаван, детей учили европейским языкам.

Биографов и исследователей всегда поражал тот факт, как мог Антиох в таком окружении столь органично воспринять русский язык - не только овладеть им, но и запечатлеть в произведениях яркие образцы литературно-книжной и разговорной речи XVIII в. И это несмотря на 12-летнее пребывание писателя за границей на дипломатической работе. Русский язык всегда оставался для писателя родным. Не говоря уже о том, что все его произведения (в том числе научные и философские) написаны на русском языке, об этом же свидетельствует, в частности, его переписка с сестрой. Они обменивались письмами по-новогречески и (в основном для упражнения) по-итальянски, но в трудные минуты и по особенно серьезным вопросам Кантемир обращался к родному для него русскому языку. Вот начало одного из последних его писем (1744): «Будучи я весьма слаб, а наипаче сего дня, не в состоянии много писать, для того ответствую по-русски».

Нельзя забывать, что в решающий период жизни Кантемир находился в гуще русского общества. Раннее детство его прошло под Харьковом. С 1713 г. семья переезжает в Москву, причем отец нередко берет Антиоха в курские и орловские деревни. Уже тогда русский быт, живая, простая речь прочно входили в сознание будущего писателя. Авторы биографий приводят также следующий символический эпизод, относящийся к детству Антиоха. В бытность учеником Славяно-греко-латинской академии (в 1718 или 1719 г.) он выступал там в день Дмитрия Солунского с чтением стихов («Панегирического слова») в присутствии Петра I. Уважение к Петру было в семье Кантемиров неизменным и оставило глубокий след в творчестве Антиоха.

Д. К. КАНТЕМИР. С портрета XVIII в.

В 1719 г. после второй женитьбы отца (на Настасии Ивановне Трубецкой) семья перебирается в Петербург; с этого времени быт ее, очевидно, меняется, и она ближе соприкасается с «высшим» и чиновным обществом - разные представители его проходят перед глазами Антиоха. Вместе с отцом он совершает Персидский поход, проехав страну с севера на юг (до Астрахани); учеба его не прерывалась и в это время. По обычаю с ранних лет он на военной службе. Но служба ограничивается караулами, и, судя по записям в дневнике Антиоха, он в это время всецело занят чтением книг и литературным трудом.

С 1728 г. Антиох снова в Москве, где проходят следующие четыре года его жизни. Здесь он оказывается в центре важных государственных событий, связанных с восшествием на престол Анны Иоанновны. К этому времени Кантемир известен как автор сатир и других произведений. Он вступает в переписку и знакомится с Феофаном Прокоповичем и «ученой дружиной» - просвещенными деятелями, сторонниками петровских реформ. В конце 1731 г. Кантемир назначается послом в Лондон, а с 1738 г. - в Париж.

1 января 1732 г. он покидает Москву и через Петербург отправляется в «чужестранство», откуда он потом так стремился вырваться.

Назначение 22-летнего Кантемира на пост посла в крупнейшую европейскую державу, конечно, было признанием его способностей. Однако все исследователи единодушны в том, что отъезд Кантемира следует рассматривать как удаление приобретающего известность деятеля и писателя. Фактически Кантемир остался сравнительно малоимущим. Хотя отец, как мы видели, указывал на Антиоха как наиболее вероятного наследника (по закону им могло быть только одно лицо), все имение досталось его брату Константину, женатому на дочери влиятельного вельможи Д. М. Голицына.

Творческая работа Антиоха Кантемира начинается рано. К первым трудам относится «Синопсис историческая» - хроника византийского историка XII в. К. Манассии, переведенная Кантемиром с латинского на «славенороссийский» в 1725 г. (эта рукопись недавно опубликована); «Симфония на псалтырь» - конкорданция, или алфавитный свод стихов из псалмов, книга напечатана в 1727 г; «Некое итальянское письмо» - перевод с французского, высмеивает нравы дворянско-буржуазных слоев Парижа (1726). Несомненно, интересны не дошедшие до нас оригинальные «любовные» (лирические) стихи молодого Кантемира, они переписывались от руки и пользовались популярностью. Сам Антиох позднее писал, что «сочинил многие песни, которые в России и теперь поются», но по сравнению с сатирами ценил их меньше: «Любовны песни писать, я чаю, Тех дело, коих столько ум не спел, сколько слабо тело» (сатира IV).

А. Д. КАНТЕМИР. Гравюра П. Ф. Бореля

В 1729 г. написана первая сатира Кантемира «На хулящих учение», где писатель обрушивается на порок и невежество, царящие среди имущей части общества. Эта сатира принесла Кантемиру известность. На нее откликнулся в стихах Феофан Прокопович: «Не знаю, кто ты, пророче рогатый, Знаю, коликой достоин ты славы», автор «пером смелым» бичует «нелюбящих ученой дружины». Поддержка Прокоповича много значила для Кантемира, придав ему уверенность в своих силах. Кантемир написал, кроме того, сатиры: II–V (1730–1731), VI и IX (1738), VII–VIII (1739). Все они имеют определенную (авторскую) нумерацию. Среди них так называемая девятая была найдена позже и имеет последний порядковый номер, хотя хронологически следует за шестой.

Работу над сатирами Кантемир не оставлял всю жизнь. Уже будучи на дипломатической работе, он не только пишет новые сатиры (VI–IX), но и перерабатывает прежние. Первые пять сатир известны по крайней мере в двух несовпадающих друг с другом редакциях. Последняя (можно считать ее второй основной) редакция относится к 1743 г., когда писатель предпринял последнюю, как и ранее безуспешную, попытку издать сатиры; первый сборник из пяти сатир в первоначальной редакции был составлен еще в 1731 г. Напечатаны сатиры лишь 18 лет спустя после смерти автора, до этого они распространялись в многочисленных списках. Еще в 1755 г. Тредиаковский констатировал, что кантемировы сатиры «письменные только относятся».

Кантемиру принадлежит еще ряд стихотворных произведений. Это неоконченная поэма «Петрида» о последнем годе жизни Петра I; философские «Песни» (оды) I–IV, здесь автор прославляет разум, «к понятью отверстый», клеймит «суеверие злое»; легкие по слогу переводы с древнегреческого из Анакреонта. Крупнейшим стихотворным переводом Кантемира являются «Письма» (послания, эпистолы) римского поэта Горация. Работа относится к 1742 г.; десять первых посланий напечатаны в год смерти Кантемира, остальные - немного позже.

В истории литературы Кантемир рассматривается почти исключительно как «сатирик». Между тем еще Белинский подчеркивал важность «стихотворных, равно как и прозаических трудов» Кантемира. Современникам не менее известна была прекрасная проза писателя. В 1730 г. подготовлен и десять лет спустя напечатан его перевод (с французского) «Разговоров о множестве миров» известного натуралиста, секретаря Французской академии Б. Фонтенеля. Это популярное сочинение в корне подрывало принятую церковью схему мироздания. К 1742 г. относятся научно-философские «Письма о природе и человеке» (I–XI), текстологическая история которых до конца еще не выяснена. Литературный и исторический интерес представляют дипломатические реляции (донесения) Кантемира.

Именно здесь писатель столкнулся с необходимостью дать наименование многим новым входящим в употребление специальным и отвлеченным понятиям. Кантемир пользовался для этой цели разными источниками - существующими русскими словами, создавал новые, вводил в необходимых случаях старославянизмы и заимствования. При этом собственные ресурсы языка стояли у писателя на первом плане. Потребности общественного развития требовали дополнительных средств выражения, и в этом отношении писатель имел дело, по словам Белинского, с языковым материалом еще «необработанным», и поэтому не является преувеличением утверждение, что «честь усилия - найти на русском языке выражение для идей, понятий и предметов совершенно новой сферы... принадлежит прямее всех Кантемиру».

Здание Кунсткамеры и Академии наук и художеств. Гравюра по рисунку М. И. Махаева из издания 1753 г.

Сам писатель так оценивает в предисловии к «Разговорам» смысл своей литературно-языковой деятельности: «Труд мой был не безважен, как всякому можно признать, рассуждая, сколь введение нового дела нелегко. Мы до сих пор недостаточны в книгах философских, потому и в речах, которые требуются к изъяснению тех наук». При этом Кантемир требовал, чтобы новообразования соответствовали природе родного языка: «К тому мне столь больше надежда основана, что те введенные мною новые слова и речения не противятся сродству языка русского» (предисловие к «Письмам Горация»). Писатель чутко улавливал направление развития словарного состава языка. В речи встречались тогда слова очень разные по происхождению и стилистическим свойствам. Одно (специальное) понятие имело, как правило, разные способы наименования, предлагавшиеся теми или иными авторами. Лишь в результате соотношения и отбора этих наименований складывались стабильные нормы словоупотребления, свойственные национальному литературному языку. Большую роль в этом сыграла напряженная и целенаправленная деятельность выдающихся писателей, ученых и общественных деятелей XVIII в., в том числе Кантемира.

Белинский, предпринимая в «Литературной газете» в 1845 г. «очерк русской литературы в лицах», начинает его со статьи о Кантемире - приведенные выше высказывания взяты из нее. Именно со времени Кантемира наша литература окончательно вырывается из пут церковной тематики и риторики, непосредственно обращается к современной социальной действительности, окружающему миру. Эту гражданственность («светскость») Белинский больше всего ценил в Кантемире, указывая, что он «первый на Руси свел поэзию с жизнью»; это был «публицист, пишущий о нравах энергически и остроумно»; его произведения говорят «о живой действительности, исторически существовавшей».

Конечно, Кантемир для своего времени прежде всего просветитель. Но в своих заботах о благе общества, в борьбе с невежеством и пороками он проявлял подлинное бескорыстие и человечность. «По мне, - восклицал Белинский, - нет цены этим неуклюжим стихам умного, честного и доброго Кантемира». Сохранилась характерная надпись 1777 г. к портрету Кантемира, сделанная Г. Р. Державиным: «Старинный слог его достоинств не умалит. Порок! не подходи: сей взор тебя ужалит».

Старые биографы постоянно подчеркивают «кроткий» характер Кантемира, его «добродетельную жизнь», склонность к кабинетным занятиям. В первом его жизнеописании (еще XVIII в.) так и говорится: время «препровождал он по большей части как философ, или, лучше сказать, пустынническим образом». В стихах Кантемира, действительно, не раз высказывается мечта о «тишине», «малом доме» и т. д. Однако это никак не вяжется с биографией писателя, его участием в общественной и государственной жизни, боевым тоном всего творчества. Гуманизм Кантемира был наступательным, а неугасимая тяга к знаниям, созидательной деятельности, действительно, отвращали его от придворной суеты.

Здание Земского приказа, где в 1755–1785 гг. помещался Московский университет

Среди произведений Кантемира немало переводных. Литература XVIII в. вообще изобилует такими «переводами», они составляют в это время своего рода жанр, форму творчества. При большой точности перевода, оригинал служил часто лишь материалом для его самостоятельного языкового изложения. Особенно часты в XVIII в. переводы сочинений научного и учебного содержания. Под пером лучших писателей и ученых переводные тексты приобретали все качества, позволяющие отнести их к образцовым памятникам русского литературного языка своего времени. Вопрос об авторстве применительно к переводам стоит остро на всем протяжении XVIII в. «Переводчик от творца только что именем рознится», - категорически утверждал Тредиаковский. Кантемиру в свое время также приходилось отражать недобросовестные нападки на этот счет. Например, в стихотворении «К стихам своим» он остро замечает: «Зависть, вас [стихи] пошевеля, найдет, что я новых И древних окрал творцов и что вру по-русски То, что по-римски давно уж и по-французски Сказано красивее».

Кантемир был на уровне образованности своего времени. Он поддерживал отношения с выдающимися мыслителями, писателями, учеными - автором французской «Энциклопедии» Монтескье (перевел его «Персидские письма», сатирически изображавшие феодальную Францию), Вольтером (переписывался с ним, сообщая более точные сведения по истории и современному состоянию России), математиком П. Мопертюи, известным художником Дж. Амикони (он написал в 1738 г. маслом портрет Кантемира).

Сатиры Кантемира были переведены в 1749 и 1750 гг. прозой на французский (с приложением биографии, составленной его другом, членом Французской академии надписей Октавианом Гуаско) и в 1752 г. на немецкий язык. До конца жизни Кантемир сохранял научные связи с Петербургской академией наук и ее членами; Академия издавала его сочинения.

Было бы неверно видеть в Кантемире одинокую фигуру, первооткрывателя. История литературного языка слагается из усилий многих авторов, в том числе представленных «малыми» жанрами - менее известными сочинениями, переводами, статьями, лексиконами и т. д. Эти авторы часто оставались безвестными, между тем их языковые приемы очень показательны. Не имея мастерства и литературного таланта корифеев, они в то же время непосредственно реагируют на потребности языкового общения. Только суммируя, сопоставляя данные разных источников - больших и малых, - можно получить реальную картину состояния и движения литературного языка той или иной эпохи.

Сам Кантемир изучал современную и предшествовавшую ему литературу, учитывал языковой опыт других авторов. Нельзя, например, не упомянуть по крайней мере следующие наверняка знакомые ему работы (мы также будем к ним в дальнейшем обращаться) - «Книга мирозрения» Хр. Гюйгенса в переводе сподвижника Петра I Я. Брюса (2-е изд., 1724); первый сборник научных рефератов Академии наук «Краткое описание комментариев Академии наук» (1728), над которым трудились штатные переводчики В. Адодуров, М. Сатаров, И. Горлицкий, И. Ильинский, С. Коровин. Распространено было в петровское время и позднее сочинение С. Пуфендорфа «О должности человека и гражданина по закону естественному», переведенное Г. Бужинским (1726); «Лексикон треязычный» Ф. Поликарпова (1703) и его же перевод «Географии генеральной» Б. Варения (1718); курс «Сокращение математическое» (сюда входила арифметика, геометрия, тригонометрия, астрономия, география) петербургских академиков Я. Германа и О. Делиля в переводе Горлицкого (1728). Как увидим, словоупотребление Кантемира и остальных деятелей того времени органически связано.

Далеко не все написанное Кантемиром дошло до нас. Не сохранились начатый им русско-французский словарь, материалы по русской истории, руководство по алгебре, переводы исторических и философских работ древних - Юстина, Корнелия Непота, Эпиктета, современных ученых и писателей Фр. Альгаротти, Монтескье и др. Не сразу появилось и удовлетворительное издание сочинений Кантемира. Сборник «Сатиры и другие стихотворческие сочинения» А. Кантемира, подготовленный И. Барковым (СПб., 1762), содержал текстовые искажения. Не удалась и незаконченная публикация в серии «Русские классики» (СПб., 1836). Последующие издания ориентировались на тексты, опубликованные в 1762 г. Первое научное и до сих пор самое полное собрание составляют «Сочинения, письма и избранные переводы» в двух томах под редакцией П. А. Ефремова, с биографическим очерком В. Я. Стоюнина (СПб., 1867–1868). Дополнения и уточнения к этому изданию сделаны при подготовке современного «Собрания стихотворений» (Л., 1956) с критико-биографической статьей и подробным историко-литературным комментарием.

Источником биографических сведений о Кантемире долгое время служил упоминавшийся очерк Гуаско. Сокращенно он приведен в издании 1762 г. и почти полностью «внесен» в книгу Г. 3. Байера (Беера) «История о жизни и делах молдавского господаря князя Константина Кантемира» (М., 1783), вышедшую в издательстве Н. Новикова в переводе (Байер писал по-латыни) Н. Н. Бантыш-Каменского. В дальнейшем появились более совершенные биографии Кантемира, но работы XVIII в. не потеряли значения до сих пор. Ведь Гуаско приводил некоторые данные по личным впечатлениям и со слов самого Антиоха. Байер (он умер в 1738 г.) располагал бумагами и рукописями Дмитрия Кантемира, показывал свой текст Антиоху. В книге, выпущенной у Новикова, впервые опубликован ряд подлинных документов - договор Дм. Кантемира с Петром I, его завещание, завещание Антиоха и др. Позднее издана переписка А. Кантемира - деловая и с родственниками . Материалы о Кантемире и его сочинения собирались постепенно (лучшим списком сатир и некоторых других произведений считается найденная в середине XIX в. рукопись 1755 г.). Эта работа продолжается и теперь, часто она требует научных исследований и изысканий. Еще и ныне встречаются расхождения в датировке и трактовке отдельных произведений Кантемира (даже год рождения писателя точно не указывается - 1708 и 1709).

Творчество Кантемира неизменно привлекало к себе внимание. Ломоносов высоко оценивал сатиры Кантемира. Тредиаковский, переписывавшийся с Кантемиром, отзывался о нем следующим образом в трактате «Новый и краткий способ к сложению российских стихов» (1735): «Без сомнения главнейший и искуснейший пиита российский» и позднее: «толь славный по наукам, в российском стихотворстве» (1755). Н. М. Карамзин открывал свой «Пантеон российских авторов» (1802) главой о Кантемире и здесь, давая периодизацию истории русского литературного языка, полагал: «первую [эпоху] должно начать с Кантемира». Он же отмечал совершенство для своего времени языка Кантемира и его роль: «Он писал довольно чистым языком и мог по справедливости служить образцом для современников». Карамзинист П. Макаров высказывал сходные мысли: «Сочинения Кантемировы были первою зарею нашей словесности» (журнал «Московский Меркурий», 1803, декабрь). Н. И. Новиков посвятил Кантемиру статью в своем «Опыте исторического словаря о российских писателях» (1772), где дал меткую характеристику его: «Ревностный распространитель учреждений Петра Великого». Как образец литературного языка приводил выдержки из сатир Кантемира известный ревнитель русского слога А. С. Шишков в своем «Рассуждении о новом и старом слоге российского языка» (СПб., 1803). Поэт и критик К. Н. Батюшков в статье «Вечер у Кантемира» представил писателя беседующим с его друзьями Гуаско и Монтескье («Опыты в стихах и прозе», ч. I. СПб., 1817). Большую статью посвятил сатирам Кантемира писатель В. А. Жуковский в журнале «Вестник Европы» (1810, ч. 49, № 3–6).

Некоторые образы Кантемира прямо перекликаются с произведениями Грибоедова. Например, в сатире VII изображены старозаветные старики, «кои помнят мор в Москве и, как сего года, Дела Чигиринского сказуют похода». Такие же персонажи есть в «Горе от ума»: «Известья черпают из забытых газет Времен Очаковских и покоренья Крыма». Знаменитое выражение Гоголя «зримый смех сквозь незримые миру слезы» напоминает Кантемира: «Смеюсь в стихах, а в сердце о злонравных плачу». Обращались к Кантемиру А. С. Пушкин, К. Ф. Рылеев, Г. В. Плеханов и др. О Кантемире имеется обширная и все увеличивающаяся исследовательская литература; см., например, в материалах юбилейного заседания, посвященного писателю (сб. «Проблемы русского просвещения в литературе XVIII в.». М.-Л., 1961), библиографию работ об Антиохе и Дм. Кантемирах за 1917–1959 гг.

Кантемир скончался 31 марта (11 апреля) 1744 г. в Париже после тяжелой болезни. В своем завещании писатель выражал надежду, что тело его по обыкновению перевезут «в отечество» за казенный счет. Императрица Елизавета Петровна отказалась сделать это, и лишь полтора года спустя (в октябре 1745 г.) стараниями сестры Марии и братьев останки писателя переправлены морем в Петербург, а затем в Москву. Здесь Кантемир похоронен по его желанию в нижней (зимней) церкви (св. Николая) Николаевского греческого монастыря. В пункте 30 завещания он указывал именно это место: «В Греческом монастыре в Москве без всякой церемонии ночью» - рядом с отцом Дмитрием Константиновичем Кантемиром (он был жертвователем монастыря) и матерью (1713). Еще в конце прошлого века сетовали, что чугунные могильные плиты Кантемиров с надписями отыскать «весьма трудно». В дальнейшем здания монастыря частично снесены, частью перестроены. Прощанием писателя, его литературным завещанием звучат последние строки стихотворения «К стихам своим» (1743):

В речах вы признайте

Последних моих любовь к вам мою. Прощайте!